Отец Григорий. Жизнь, посвященная Богу. Ольга Пономарева
по целебности и вкусу напиток. Сливая первый настой, орехи заливали снова и снова. Некоторые из зеков по-своему даже привязались к отцу Григорию, уважая его, несмотря на молодость, за немногословность и справедливость.
Менялись заключенные – кто-то умирал, кого-то забивали свои же, кого-то переводили в другие зоны. Менялись и начальство, и охрана. Изменилась и жизнь отца Григория – его перевели работать в шахту.
В шахте
Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы, летящая во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща и беса полуденнаго. Падет от страны твоея тысяща, и тма одесную тебе, к тебе же не приближится. О бане очима твоима смотриши и воздаяние грешников узриши. Яко Ты, Господи, упование мое: Вышняго положил еси прибежище твое.
Прошло уже несколько месяцев, как отца Григория перевели на работу в шахту. Шахтерский труд – один из тяжелейших, но с трудом шахтера-заключенного даже сравнивать что-либо трудно. До забоя ежедневно шли под конвоем. В забое каждый занимал отведенный ему участок, где только при помощи кайла[11] и лопаты надо было, вгрызаясь в землю, любой ценой выполнить свою норму. Средств защиты, страховок – никаких. Кому нужны эти заключенные? Погибнут – пришлют новых. Стране нужен уголек; на нем не видны ни пот, ни кровь, ни слезы, ни следы оставленных в шахте жизней.
Когда спускаешься в шахту, замирает сердце, словно попал в преисподнюю. Жутко! Слабый свет шахтерских лампочек едва высвечивает причудливо выбитые пласты породы. Старые, подгнившие крепления скрипят и вздрагивают при каждом ударе кайла; длинная штольня слабо освещена. Под ногами порой чавкающая вода. И воздух… В нем почти нет кислорода, он переполнен взвесью мельчайших угольных пылинок с ядовитыми примесями газов, выходящих из земли. Кто хоть раз вдыхал этот воздух, не забудет его никогда.
И опять жизнь его – как тлеющий уголек, который в любой момент может погаснуть. Погаснуть от тысячи случайностей, возникающих под землей. Одно успокаивало и радовало – его напарник. Что-то там просмотрело лагерное начальство, поставив отца Григория работать вместе с этим старым, до истощения худым человеком. У него не было ни единого зуба во рту, ни единого волоса на голове, а суставы были по-старчески раздуты и обезображены непосильным трудом. Острые лопатки и ключицы выступали из-под арестантской робы, но на изможденном и изрезанном морщинами лице, почерневшем от угольной пыли, сияли удивительной глубины и доверчивости детские глаза. Кашель, даже не легочный, а уже какой-то брюшной, утробный, постоянно сотрясал его тело.
Это был священник, протоиерей Алексий, откуда-то из Подмосковья. В их лагере он появился сравнительно недавно и был так плох здоровьем, что даже уголовники, липнущие к каждому человеку, стремясь извлечь из него хоть какую-то пользу для себя, не трогали его. Не жилец!
Однако этого полуумирающего старика исправно выгоняли каждый день на работу. Они с отцом Григорием уже несколько дней работали в одном забое, и отец Алексий
Кирки. –