Три шага к вечности. Александр Валерьевич Тихорецкий
но, все же он был, и, делая вид, что внимательно изучает браслет, Тарновский прислушался к себе, попытался сконцентрироваться. Показалось? Может быть, просто – отголосок последних тревог, сожаление из-за порчи любимой вещи? Нет, это точно был страх – слишком характерна боль, и осадок после нее, неприятный, липкий – его ни с чем не перепутаешь.
Но откуда? И при чем здесь часы?
Приняв замешательство Тарновского за огорчение, Тамара Михайловна попыталась его успокоить.
– Ну, и черт с ним, с браслетом! Капнул, наверно, чем-нибудь. Вы, мужики, всю дорогу – неряхи, хоть тракторист, хоть, директор!
Она сердито поерзала в кресле.
– Вот мой тоже: хочу часы дорогущие, и все тут! Ну, что хочешь с ним делай! А куда ему часы такие? Он же у себя в гараже с машинами постоянно, с железом, с соляркой, угробит их через месяц, а это ж деньги такие! И хочет, чтоб, как у городского все было. Увидел, наверно, где-нибудь, позавидовал, – она покосилась на Тарновского. – Я ему говорю: Петя, Петя, вспомни, как начинали мы с тобой, как жили когда-то – какие часы! У меня всего приданого – чемоданчик, да то, что на мне надето, а у тебя – и того меньше, белья сменки не было. Я с семьей – только-только из землянки, чуть отстроились, семеро по лавкам, ты, вообще, сирота, с тетками жил. Голодуху вспомни, вспомни, как шелуху картофельную ели! А сейчас часы тебе понадобились! Куда тебе на старости лет франтить, кому пыль в глаза пускать собрался! – глаза Тамары Михайловны неожиданно подернулись грустью. – А он мне знаешь, что? Говорит: что же я – всю жизнь с железом, и на кусок железа не заработал? А что мне ему ответить? Ведь, заработал же, Петя мой. Как думаешь, Валерьевич? – она заглянула Тарновскому в глаза. – Пусть хоть перед смертью поносит, что хочет…
Ого, поворотец! Шекспир, прямо!
– Что-то вы не о том говорите, Тамара Михайловна, – Тарновский хотел было разразиться пафосной отповедью, но женщина только махнула рукой.
– Знаю, что скажешь, Саша, знаю! А-а, говори, не говори, жизнь прожита. И это все, – она кивнула небрежно на так и не спрятанный конверт, – только пеня нам за страдания наши. Сколько Бог даст – все мое. Ни копейкой больше, ни копейкой меньше.
Потом помолчала, убрала конверт в стол. Держалась она спокойно, даже надменно.
– Да, что часы, не в них дело, – Тамара Михайловна посмотрела в сторону, вздохнула. – Внучка моя куролесит. Учится в университете, второй год уже учится-мучится! В общежитии жить не хочет, квартиру ей подавай. Сняли ей квартиру, живет там с такой же, как сама. Заехала я к ней как-то, так что я только в той квартире не понаходила!
– А что такое? – Тарновский вежливо улыбнулся.
– Так, ведь, стыдно тебе признаться, Саша! – воскликнула Тамара Михайловна. – Но, говорит: не мое это. Говорит – подружки, а той уже и хвост простыл.
– След простыл, – машинально поправил он.
Ну, когда же она о деле заговорит?
– Да хоть что простыло, – Тамара Михайловна даже пристукнула по подлокотнику. – Я в ее годы про учебу только и думала,