После Путина. Константин Долгов
партийное управление обществом как более эффективное по сравнению с государственным, а Сталин, вынужденный делать упор на контроль (надвигалась война), по понятным причинам предпочитал государственный аппарат партийному. Наглядно продемонстрировав эффективность этого предпочтения победой Советского Союза в Великой Отечественной войне. Эта демонстрация надолго предопределила наиболее востребованную в СССР и позднее в России модель управления – с высоким уровнем контроля при сохранении широкой совещательности при принятии решений.
Хрущёв, сменивший Сталина, попытался себя полностью ему противопоставить. Вышло лишь отчасти: с точки зрения стратегической эффективности управления Хрущёв и правда оказался полной противоположностью (то есть абсолютно неэффективным) и привнёс в модель государственного управления разрушительную частичку волюнтаризма, которая потом сыграла скверную роль, воплотившись в стиле правления Бориса Ельцина. Тем не менее Хрущёв, будучи предвестником Горбачёва в том, что касалось выведения государства из неполитических сфер (в частности, из сферы культуры: выходки с «обсракцистами» и прочий трэш никак не отменяли сокращения цензуры и государственного вмешательства в творческие процессы), ничуть не пытался ослабить государство как таковое ни в политическом, ни в экономическом смысле. Однако на собственном примере показал, насколько губительным для советской/российской власти является волюнтаризм.
Брежнев стал редчайшим, если не единственным символом российского (советского) «государства процветания». Для российских широт сытость – огромная редкость; собственно, именно это и демонстрировал Брежнев стилем своего руководства: главное – накормить людей и создать им комфорт, остальное подождёт. Неторопливая политика постфактум кажется почти идеальной, но не нужно забывать, что именно этот политический стиль вынудил СССР «купиться» на афганскую провокацию. Брежнев, в свою очередь, продемонстрировал, что в российских условиях неторопливая политика слишком быстро превращается в антиполитику, в политику зависимых решений, совершенно для России неприемлемую. Андропов хоть и не сумел сломить эту губительную для СССР тенденцию неторопливости, но всё же придал государственной политике некий импульс, подхваченный, как ни странно, позднее Горбачёвым. Все помнят андроповские «кинопроверки», ужесточение рабочего режима, а надо вспоминать о том, что именно Андропов запустил необратимые процессы «ценностного освобождения», которые Горбачёв всего лишь гипертрофировал и… упустил из-под контроля.
Горбачёв привнёс – или вернул? – в российскую модель управления государством попугайский синдром. Парадоксально, но «самый демократичный» советский генсек воспроизводил модель сугубо монархическую – «самопрезентации» на государственном уровне. Всё остальное было чистейшим антуражем: определяющим для Горбачёва было собственное лицо на передовицах зарубежных газет.