Олег Табаков и его семнадцать мгновений. Михаил Захарчук
– сцена. А в детстве, в юности, это был поиск чувств. Погоня за эмоцией: «и всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет». Никак не меньше. И сейчас, когда сидишь на спектакле, хотя бы «Месяц в деревне» у Фоменко, все мило, мило, а потом девочка эта, Полина Кутепова, возьмет такую ноту, что сразу же откликаешься на нее слезным спазмом. И Лена Майорова в четвертом акте «Трех сестер» так складывалась пополам, что невозможно было не ощутить ее боль физически. Когда в театре подступает к твоему горлу ком – это значит, что, грубо говоря, тебя достали, прошибли, добили, а не просто показали набор многозначительных символов».
В Саратове Судьба стала методично, целенаправленно готовить моего героя к уже оговоренному «прекрасному». И начался этот длительный процесс довольно рано. Первый раз Мария Андреевна повела сынишку в театр на балет еще до войны, то есть в пятилетнем возрасте. Как сам потом вспоминал, неподдельно горячие его чувства от увиденного оказались решительно шовинистическими. Уже зная, что он – «на четвертинку поляк», пацан страшно вознегодовал по поводу татарских набегов на польское государство. И при этом сильно сочувствовал Марии, которую принуждали к сожительству. Ее партию танцевала, как говорила бабушка, «пидстаркувата» звезда, и Олегу было по-человечески жаль пожилую женщину – такие сложные жестикуляции! Примерно в то же время мальчишка посмотрел в Саратовской драме пьесу о Суворове. Тогда в моду стремительно входила патриотическая драматургия. Великий полководец съезжал на жопе с горки из папье-маше незабываемо бурого цвета. Примечательно, впрочем, что уже тогда познания Олега о Суворове значительно превосходили то, что могла себе позволить предвоенная советская пьеса. Благодаря уже упоминаемым книжкам дореволюционного марксовского издания, он всегда неплохо знал российскую историю. Изложенная со сцены, она навсегда запечатлевалась в душе будущего актера.
Все военные годы в Саратове работал эвакуированный МХАТ. Первым спектаклем, который здесь увидел мальчишка Табаков, оказались «Кремлевские куранты». В середине второго действия он заснул и проснулся лишь тогда, когда Ливанов, игравший матроса Рыбакова, закричал своим зычным голосом. Ничего другого безупречная память больше не сохранила. Хотя действующих лиц в этой пьесе Погодина – добрая полусотня наберется. Другими словами, не взволновал юношу мхатовский спектакль даже на уровне того же Суворова. А вот «Платон Кречет» Корнейчука, показанный в госпитале № 4157 силами самодельного театра из районного центра Палласовка, до сих пор Табакову помнится. Измученный долгой операцией на партийном начальнике, Платон Кречет устало поднимался по шаткой декорационной лесенке и на пределе сил произносил: ««Жизнь наркома… спасена». Затем падал в обморок от усталости. Все дело, оказывается, в том, что «Платон Кречет» – это пьеса-песня, произведение о человеческих чувствах, о красоте любви, дружбе, о неповторимости личного счастья. Не случайно же сквозь всю пьесу как мажорный лейтмотив