Год добровольца (сборник). Коллектив авторов

      за моим кабинетом,

      распластанным в десять окон,

      и за партой

      того загорелого парня в футболке,

      утонченный, как сон,

      просит хода немой Рубикон,

      и клубится, и колет глаза,

      как большие иголки;

      и за этим, и каждым

      студентом, забывшим тетрадь,

      за портретом и схемой

      ненужной английской науки,

      собирается память,

      славянская храбрая рать,

      мускулистые к небу

      вздымая красивые руки.

      да, они там стоят –

      за стеной, где языческий вождь

      смотрит вдаль,

      далеко за московское серое царство,

      и бушует в журнале фамилий

      бессмысленный дождь,

      и вином бродит в войске

      азартное это коварство;

      перейти или нет Рубикон:

      словно сон, где-то здесь,

      Рубикон – как рубин…

      эта точка в конце коридора,

      в кабинете,

      в который – как в яму – обязан залезть

      и дождаться конца

      для рабочего дня, как позора;

      и плестись,

      чтобы снова вернуться зачем-то туда,

      где коней удержать

      – у черты, у границ, у порога,

      чтоб увидеть,

      как точит копыта речная вода,

      под навесом столичного

      и ненавистного смога;

      и запутаться

      в этих примерах возможных сторон,

      у коллег – то ли шлем,

      то ли блещет под лампой корона,

      то ли после занятий

      случился внезапный, рубиновый сон,

      где клубилась вода

      переменчивого Рубикона.

      что же замолчал ты и исчез?

      точки две расставлены над веком,

      между ними хмурый зреет лес,

      выращенный тусклым человеком.

      ты теперь в молитвах и беде.

      завтра всё изменится, но всё же

      эта ночь, как лес, и… Боже! Боже!

      как мне перейти его и где?

      если испугался, то молись

      посреди зверей больших и диких.

      прошепчу протяжно: «Появись!»

      и кора сойдёт с дубов великих.

      если вдруг обижен – онемей:

      пролечу не близко и сурово,

      и совьётся из земных корней

      дар тобой утерянного слова.

      если я заставлю – вновь придёшь,

      лес шумит и гнёт густые кроны.

      приманю на золочёный грош

      и воображаемые стоны.

      с этого момента будь в пути:

      завтра приползёшь больным и грустным

      из лесу, посаженным расти

      хмурым человеком – злым и тусклым…

      Я встану вширь с опустевшим небом,

      На нём ничего не останется больше.

      А ты называешь это побегом

      В дремучие, мама, небесные рощи?

      Но если останутся лестницы в небо

      Пусты и нетронуты мною, то матерь

      Мне даст вместо золота, ткани и хлеба

      С собой самобраную лунную скатерть.

      И голод уйдёт, не останется грусти,

      И