Собрание повестей и рассказов в одном томе. Иван Тургенев
сестер цыганок не ведаешь? Нрав наш таков, обычай. Коли завелась тоска-разлучница, отзывает душеньку во чужу-дальню сторонушку – где уж тут оставаться? Ты Машу свою помни – другой такой подруги тебе не найти, – и я тебя не забуду, сокола моего; а жизнь наша с тобой кончена!
– Я тебя любил, Маша, – пробормотал Чертопханов в пальцы, которыми он охватил лицо…
– И я вас любила, дружочек Пантелей Еремеич!
– Я тебя любил, я люблю тебя без ума, без памяти – и как подумаю я теперь, что ты этак, ни с того ни с сего, здорово живешь, меня покидаешь да по свету скитаться станешь – ну, и представляется мне, что не будь я голяк горемычный, не бросила ты бы меня!
На эти слова Маша только усмехнулась.
– А еще бессеребреницей меня звал! – промолвила она и с размаху ударила Чертопханова по плечу.
Он вскочил на ноги.
– Ну, хоть денег у меня возьми – а то как же так без гроша? Но лучше всего: убей ты меня! Сказываю я тебе толком: убей ты меня зараз!
Маша опять головою покачала.
– Убить тебя? А в Сибирь-то, голубчик, за что ссылают?
Чертопханов дрогнул.
– Так ты только из-за этого, из-за страха каторги…
Он опять повалился на траву.
Маша молча постояла над ним.
– Жаль мне тебя, Пантелей Еремеич, – сказала она со вздохом, – человек ты хороший… а делать нечего: прощай!
Она повернулась прочь и шагнула раза два. Ночь уже наступила, и отовсюду наплывали тусклые тени. Чертопханов проворно поднялся и схватил Машу сзади за оба локтя.
– Так ты уходишь, змея? К Яффу!
– Прощай! – выразительно и резко повторила Маша, вырвалась и пошла.
Чертопханов посмотрел ей вслед, подбежал к месту, где лежал пистолет, схватил его, прицелился, выстрелил… Но прежде чем пожать пружинку курка, он дернул рукою кверху: пуля прожужжала над головою Маши. Она на ходу посмотрела на него через плечо – и отправилась дальше, вразвалочку, словно дразня его.
Он закрыл лицо – и бросился бежать…
Но он не отбежал еще пятидесяти шагов, как вдруг остановился, словно вкопанный. Знакомый, слишком знакомый голос долетел до него. Маша пела. «Век юный, прелестный», – пела она; каждый звук так и расстилался в вечернем воздухе – жалобно и знойно. Чертопханов приник ухом. Голос уходил да уходил; то замирал, то опять набегал чуть слышной, но все еще жгучей струйкой…
«Это мне она в пику, – подумал Чертопханов; но тут же простонал: – Ох, нет! это она со мною прощается навеки», – и залился слезами.
На следующий день он явился в квартиру г-на Яффа, который, как истый светский человек, не жалуя деревенского одиночества, поселился в уездном городе, «поближе к барышням», как он выражался. Чертопханов не застал Яффа: он, по словам камердинера, накануне уехал в Москву.
– Так и есть! – яростно воскликнул Чертопханов, – у них стачка была; она с ним бежала… но постой!
Он ворвался в кабинет молодого ротмистра, несмотря на сопротивление камердинера. В кабинете над диваном висел портрет хозяина в уланском мундире, писанный масляными красками.