Любовь лингвиста. Владимир Новиков
фонетическое любопытство по поводу «музыкального чтения» было удовлетворено за несколько минут, а вот сюжет о гении и злодействе Доктора Дапертутто{56} обернулся классным моноспектаклем. Может быть, Сергей Михайлович разыгрывал его не единственный раз, но слушательница, ведавшая, кто такие «дзанни»{57} и кто такой Соловьев Владимир Николаевич{58}, явно вдохновила рассказчика, совершенно возвратившегося в свои… речь о 1914-м, – значит, в свои двадцать три года.
– Когда отмечалось сорокалетие Мэйерхольда, мы сочинили для него куплеты. – Тут Сергей Михайлович подскочил к заваленному книгами и альбомами фортепьяно. – Вы меня извините, я по образованию не пианист, я по образованию… (с точностью до десятых долей секунды выверенная пауза) … скрипач. Но попробую вам это показать.
И запел, ударяя по клавишам:
Многи лета, многи лета,
Вселд Эмильич Мэйерхольд!
От тебя исходит света
На сто двадцать тысяч вольт!
Многи лета, многи лета,
Вселд Эмильич Мэйерхольд!
За тобою на край света
Мы в мороз пойдем без польт!
Мы оба обалдели, а я про себя еще подумал, что разговорный язык с тех пор изменился гораздо в меньшей степени, чем книжно-литературный: очень уж современно звучит это «без польт». Хотя естественность всегда нова и свежа – стареют только натуга и надумь.
– А потом он вдруг всех нас отдалил, всех четверых Бонди: меня, Юрия, Алексея и нашу сестру Наташу. Журнал «Любовь к трем апельсинам»{59} поручил вместо Юрия оформлять Головину. Ну, мы тогда собрали все наши к нему претензии, решив, что от общего имени выступлю я. Мэйерхольд слушал мою неотразимо убедительную речь, прислонившись спиной к колонне. (Тут Сергей Михайлович встал и, хотя в комнате колонны не было, очень пластично показал Мейерхольда вместе с монументальной опорой.) А потом огорошил нас всех, сказав примерно следующее: «Те, с кем я имею дело, должны принимать меня таким, каков я есть. Вон Верлен – тот вообще был… знаете кто». И ушел. Уже много лет спустя я понял, что он никого не приближает надолго. Все драматурги, с которыми он потом работал, бывали оскорблены полной потерей интереса к ним по завершении постановки.
Мы с Ирой прямо-таки сжались и приблизились друг к другу, словно тоже оказались жертвами режиссерского вероломства. А разговор тем временем перешел на Блока: «Он пригласил меня и Юрия на чтение «Розы и Креста», а потом подошел к нам и спросил: «Ну, молодые люди, поняли, в чем смысл пьесы?» Мы оторопели, а он сам ответил: «В том, что мальчик красивый лучше туманных и страшных снов»{60}. Мы были ошарашены: нам-то казалось, что эти слова прямо противоположны замыслу автора».
Этот эпизод, кажется, мне был уже знаком по предыдущим беседам, но предъявленный нам подлинник записки Блока с приглашением на читку, конечно, впечатлил.
А когда Ира отлучилась в коридор, Бонди наклонил ко мне свой острый галльский
«
«…