.
Христиане ли, отличающие Бога от материи, станут поклонниками сделанных из вещества идолов, будут сторонниками искусств, создавших религию язычества и упрочивших его богопочтение?[57]
«Но есть люди, – замечает Мелитон Сардийский, – которые говорят: в честь Бога мы делаем идола, и почитаем именно образ Бога сокровенного. Не знают они, что Бог на всяком месте… А ты, жалкий человек, которому Бог присутствует в тебе, вне тебя и над тобою, идешь и покупаешь себе из дома художника дерево, которое обрезано и обработано в поругание Божие; приносишь жертву этому истукану и не знаешь, что тебя осуждает Око всевидящее и говорит тебе: как невидимый Бог может быть вырезан?»[58]
Феофилу Антиохийскому особенно смешным казалось, что сами каменосечцы, ваятели, живописцы и плавильщики ставят ни во что своих богов, пока они находятся в мастерских художников, их отделывающих, а потом, когда переместят их в храмы, приходят к ним с усердием и с запасом жертв и возлияний, забывая, что эти боги продолжают оставаться тем же, чем были в их руках, то есть: камнем, медью, деревом, краской или другим каким веществом. «Вид Бога, – замечает ев. отец, – неописуем и неизъясним»; его могут созерцать очами душевными лишь люди, свободные от греха, очистившие себя от всякой скверны[59].
Мысль о возможности внутреннего общения человека с Богом и превосходстве его пред внешним богопочтением особенно рельефно была выдвинута Минуцием Феликсом. На упрек язычника в том, что христиане не могут ни сами видеть, ни другим показать Бога, Которого чтут, он замечает: «Да, мы потому и веруем в Бога, что не видим Его, но можем Его чувствовать сердцем… Бог повсюду и не только близок к нам, но и находится внутри нас»… «Какое изображение Его я сделаю, – спрашивает себя немного выше апологет, – когда сам человек, правильно рассматриваемый, есть образ Божий? Какой храм Ему построю, когда весь этот мир, созданный Его могуществом, не может вместить Его? Не лучше ли содержать Его в нашем уме, святить Его в глубине нашего сердца?»[60]
Климент Александрийский, яркими красками изображающий чувственное направление классического искусства и умело разоблачающий всю нелепость почитания язычниками бесчувственных идолов, предостерегал верующих своего времени от того и другого и находил весьма мудрым ветхозаветное запрещение делать какие-либо изображения Божества. «Законодатель хотел возвысить наши умы в созерцательные области, а не останавливать их на материи. Неправда, будто величие Божие потеряет в своем блеске, если Божество не будет представляемо обыденным искусством; напротив, поклоняться Существу бестелесному, примечаемому лишь оком духовным, изображая Его в чувственном образе, значит только унижать Его… Так думали и евреи, воздвигнув храм без кумиров в нем». Еще лучше и правильнее поступают христиане, «не привязывая ни к какому определенному месту присутствия Того, Кто объемлет Собою всю вселенную». «Душа чистая есть храм, более угодный Богу, чем все великолепные
Апология Афинагора, главы 4, 6, 10, 15–18, 26. – Памяти, древн. христ. письмен. М., 1864, т. V, с. 16, 19, 23, 30–34, 51.
Речь Мелитона в Памяти, древн. христ. письмен. М., 1866, т. VII, с. 30–31, 35–36, 39–41.
Феофила к Автолику. Кн. 1, главы 2–3, 10; кн. 2, гл. 2. – Памяти, древн. христ. письмен. М., 1865, т. VI, с. 10–11, 18, 24–25.
Октавий Минунция Феликса, главы 7, 10, 21, 23, 29, 32. – Памяти, древн. христ. письмен. Т. VII, с. 58–59, 62–63, 79–82, 85, 96, 100–101.