Картограф. Роман Евгеньевич Комаров
растерялся. И вдруг из коридора грянула цыганская песня, да так громко, что толстяк всхрапнул, как конь, и поднял на Филю мутные красные глаза, в которых читалось начальственное недовольство.
– Ты кто? – спросил толстяк.
– Я тут … у меня сестру похитили, Настеньку! – выпалил Филя, подбираясь поближе.
Толстяк сморщился и, сжав невольно пальцы, чиркнул ручкой по листу, словно пытался его разрезать.
– Я тебя спрашиваю, кто ты!
Филя замялся. Что от него требуется? Имя, род занятий, место проживания? Из всего этого у него в наличии только одно.
– Филимон Чартков, – залопотал он по-заячьи. – Мы с сестрой сегодня приехали. Прибыли. На поезде, на паровом таком, знаете. К дяде, то есть к тете. Из Гнильцов.
Мужчина уперся в столешницу пудовыми кулаками, приподнял с усилием свое дебелое тело (при этом кресло издало премерзкий чпок) и гаркнул во все горло:
– Я тебя не спрашивал, откуда ты! Ты что, глухонемой?!
– Нет, я… я в порядке. Простите, что побеспокоил, – Филя, окончательно потерял присутствие духа. Он попятился к двери, сминая ковер.
– Стоять! – закричал мужчина. – Мордовцев, тащи его в пятнадцатую. Разберемся, что ты за фрукт.
В двери вмиг нарисовался дюжий мужик, по виду обычный дворник. Он схватил Филю за шкирку и поволок из кабинета.
– Ай! – закричал Филя. – Что вы делаете? Пустите! Пустите, я сам пойду.
Но дворник упрямо и молчаливо волок его куда-то вниз, по лестнице. Идти спиной в темноту по крутым ступеням было страшно, но Филя, вопреки собственным ожиданиям, не оступился. Внизу стоял затхлый мышиный запах, неприятно – жирно, с чавканьем – струилась вода. Узкий коридор заканчивался тупиком. Слева и справа были клетки, наполненные живыми людьми. При виде дворника арестанты вскочили на ноги, схватились за прутья и принялись истошно вопить. Дворник невозмутимо тащил Филю вглубь, словно вокруг стояла благодатная тишина. Они подошли к последней клети, дворник открыл дверь и втолкнул Филю внутрь. Решетка скрипнула, звякнул замок, и вдруг стало тихо. Вопли улеглись, осталось только журчание воды, приправляемое изредка невнятным гулом, как будто время от времени где-то поблизости проезжал тяжёлый железнодорожный состав.
Филя огляделся. Камера была небольшой – не больше пяти аршин в длину и ширину. У стен стояли кровати с вонючим, веками не менянным бельем. Из оконца лился унылый свет, железная решетка дробила его на доли. В углу лежал огромный узел с цветными тряпками. Филя вздохнул и брезгливо присел на кончик кровати, сдвинув матрас. Как это все произошло? Почему он оказался в каталажке? За что, за что, за что?
– Ты, красавчик, как здесь очутился? – вдруг раздался хриплый голос.
Филя обернулся. Из узла с тряпками на него смотрели человечьи глаза – блестящие, как антрацит. Цыганка!
– Не знаю, – сказал он, разворачиваясь к ней. – Бросили сюда ни за что.
– Э, – сказала цыганка. – Все так говорят! Меня тоже ни за что, веришь – нет?
Она коротко и злобно