Смерть Вазир-Мухтара. Юрий Тынянов
Федоровны – это были места, куда годами проваливался Александр; как бы уехал на службу и не возвращался не четыре часа, а четыре года. Собственно, она не говорила даже: «Александр в Персии» или «на Кавказе», но: «Саша в миссии». Миссия – была учреждение, и так было покойнее, устойчивее. Она понимала только Москву и все же не хотела, чтобы Саша оставался в Москве.
– Ты сегодня дома обедаешь?
– Нет, maman, я приглашен.
Он не был приглашен, но не мог себя принудить обедать дома. Обеды были, признаться, дурные.
Настасья Федоровна шаловливо посмотрела в лорнет.
– Опять кулисы и опять актрисы?
Его мать, говорящая о его женщинах, была оскорбительна.
– У меня дела, матушка. Вы всё меня двадцатилетним считаете.
– В Петербург, вижу, не так уж торопишься.
– Напротив, завтра же утром и выезжаю.
Она любовалась им в лорнет.
– Где же твой «Лев» и твое «Солнце»?[29]
Александр осторожно усмехнулся.
– «Лев и Солнце», маменька, уже давно покоятся у ростовщика в Тифлисе. У меня был долг. Сослуживцу задолжать – избави боже.
Она отвела лорнет.
– Уже?
Заложенный орден давал ей превосходство. Разговор был неминуем.
– Сборы твои не слишком скоры?
Она суетливо взбила патку на левом виске.
– Нет. Я, собственно, не имею права долее одного дня медлить. Я и так задержался. Дело нешуточное.
– Я не об этих сборах говорю – я говорю о том, что ты собираешься делать?
Он пожал плечами, взглянул себе под ноги:
– Я, право, не подумал еще. – И поднял на нее совсем чужое, не Сашино лицо – немолодое, с облезшими по вискам волосами и пронзительным взглядом. – Это зависит от одного проекта…
Она забилась испуганно прозрачными завитушками на лбу и снизила совершенно голос, как сообщник:
– Какого проекта, мой сын?
– О котором, maman, рано говорить…
Казалось бы, победил. А вот и нет, начиналась патетика, которая была горше всего.
– Alexandre, я вас умоляю, – она сложила ладони, – подумайте о том, что мы на краю!.. – Глаза ее стали красноваты, и голос задрожал, она не закончила.
Потом она обмахнула платочком красные глаза и высморкалась.
– И Jean, – сказала она совершенно спокойно о Паскевиче, – мне писал: в Персию. В Персию, да и только.
Последние слова она произнесла убежденно.
– Впрочем, я не знаю: может быть, ты, Саша, рассудил даже заняться здесь журналами?
Очень мирно, но, боже, что за legato!
И Jean, и Персия, и всё решительная дичь: не хочет он в Персию и не поедет он в Персию.
– Я сказал Ивану Федоровичу, что прошу представить меня только к денежному награждению. Я все предвидел, маменька.
Опять посмотрел на нее дипломатом, статским советником, восточным царьком.
– Я же, собственно, расположен к кабинетной жизни. А впрочем, увижу…
Встал он совершенно независимо.
– Я