Воспоминания о ВГИКе. Отсутствует
не было. Значит, сам я был так смешон?
Словно сквозь вату, словно издалека, я услышал успокоительный, я бы сказал, даже светский вопрос Волькенштейна:
– Скажите, а кто из поэтов Вам близок?
– Артюр Рембо! – неожиданно для себя ответил я.
– Что? – перестав смеяться, спросил Туркин. – Кто? Рембо? И Вы можете прочесть что-нибудь наизусть?
И я прочел:
Шатаясь восемь дней, я изорвал ботинки
о камни. И, придя в Шарлеруа, засел…
Читая, я совершенно успокоился. И закончил сонет мечтательно:
…и кружку пенную, где в янтаре блестит светило осени
своим лучом закатным…
– Красиво? – столь же неожиданно спросил я, глядя на Туркина.
– Красиво, – ответил он.
– Вот Вы писали про оркестр, – спросил кто-то, – а кто из композиторов…
– Не спрашивайте, – весело сказал Туркин, – а то он ответит еще черт знает что, какого-нибудь Малера или Равеля.
– Равеля знаю «Болеро», – сказал я солидно. Но больше всех люблю все-таки Чайковского.
– Ладно. Достаточно. Идите!
Меня приняли.
Об этом объявили на следующий день, зачитав список имен в тридцать.
Но еще на следующий день в вывешенном списке меня не оказалось.
– Недоразумение! – убежденно воскликнул Ласкин. – Сходи в канцелярию. В канцелярии какой-то человек достал папку с моими рукописями, долго их рассматривал, затем взялся за анкету:
– Вы что же, работали рабочим?
– Немногим больше года.
– А потом консультантом?
– Да, в Радиокомитете.
– Что же Вы не захотели остаться рабочим?
– Хотел заниматься литературой.
– Хм! А Ваши родители?
– Нет литературой не занимаются…
– Я спрашиваю: лишенцы?
– Нет, отец на пенсии…
– Из дворян?
Я понял!
– Да, из дворян!
– А мы, видите ли, даем предпочтение не дворянам, а рабочим.
Я забрал свои, ставшие жалкими и ненужными, сочинения. Что
же, значит пути отрезаны? Куда же теперь? В чернорабочие? Или в халтурщики, таскаться по редакциям? Или вслед за дядями, за многими знакомыми и друзьями подождать, когда «пригласят»?
Дня через два в дверь постучали. Ростислава Юренева спрашивал высокий, полный молодой человек с большими близорукими глазами и застенчивой улыбкой. Я узнал в нем одного из сидевших с Туркиным за экзаменационным столом.
– Зотов Николай Николаевич. С Вами поступили несправедливо. Валентин Константинович ходил к директору, ругался. Теперь в порядке. Вы приняты. Нужно только вернуть в канцелярию справки. Ну, знаете, о рождении, образовании, работе…
– Спасибо, Николай Николаевич, я не пойду. Противно.
Он как-то по-детски всплеснул руками.
– Ну, так я и знал! Я этого и боялся! Милый Юренев, Слава, можно Вас так называть?