Авось, Небось и Кабы (сборник). Лев Кожевников

      Глянь, а царя уже и след простыл. Только грязь из-под копыт в стороны брызжет. Боярам все глаза залепило. Поднялся Фома с колен, грязь с бороды обирает.

      – Уф! Пронесло, кажись. Куда это он?

      Ерёма из-под руки вслед смотрит.

      – Должно, на охоту.

      Разогнали бояре всех стражников по местам, возле башни новые караулы выставили. С ружьями и саблями наголо, как царь велел. Потом отошли в сторонку и шепчутся промежду собой:

      – Много ли унёс, Ерёма?

      – Сорок шапок серебра.

      – Серебра? Дурень… там золото в уголочке стояло, справа.

      – Справа? Ты давеча говорил слева?!

      – Справа.

      – Нет, слева!

      Озлился Ерёма, что Фома отпирается, да промеж глаз кулаком ему и угодил. Тузят бояре друг дружку почём зря, за бороды таскают. «Справа! Слева!» – кричат. Но одумались, видать.

      – Стой! – завопил Ерёма. – А в яму хочешь? Слыхал, чего царь обещался?

      – Уф! И то сказать…

      – Надо, Фома, нам с тобой вора найти.

      – Вора?.. Как это?

      – Чужая шея, как известно, не болит, а? – а сам Фоме подмаргивает и ребром ладони по шее – стук. Будто топором рубит. – Дураков на свете пока хватает, сам знаешь.

      Догадался Фома, куда Ерёма клонит. Загыгыкал.

      – Ловко придумал! Гы-гы-гы!

      На радостях бояре троекратно облобызались и в обнимку отправились к шинкарям[44] мёд пить.

      2

      Пётр весь день с утра в лесу охотился. Но не столько за зверьём гонялся, сколько думу думал: как бы ему это воровство да лихоимство в царстве-государстве избыть, а особливо московским людишкам, пакостливым, окорот сделать. Ох, не любил государь Пётр Алексеевич боярскую Москву за лукавство да за нечестие. Редко наезжал из-за этого.

      Долго ли коротко, а в лесу тем временем смеркаться стало. Где-то в глухом урмане[45] филин заухал. Выпь на болотах заплакала, будто баба на похоронах. А издалека-далека тоскливо, с переливами завыли волки. Поднял царь буйну голову, огляделся вокруг, а места все незнакомые, глухие. Где лево, где право – никак не разберёт. Да и темнеть начало. Вскинул Пётр рожок охотничий, поиграл. Может, отзовётся кто?.. Потом давай кричать:

      – Э-ге-гей!

      А эхо ему в ответ:

      – … ге-гей…

      Стал Пётр дорогу искать. Ходил, ходил оврагами и на какую-то поляну вышел. Видит: посреди поляны ель большая растёт, под елью – камень замшелый. А на камне трубка курительная лежит. И дымок из трубки вьётся, в ветках путается. Заругался Пётр:

      – Гром и молния! Опять на старое место вышел. О! И трубку оставил. Эге-ге-гей!

      – … ге-ге-гей…

      Леший, что ли, путает? Сел Пётр на камень, ружьё рядом прислонил и трубку заново табаком набивает. Ворчит: «Да, дело табак… Ночь на носу».

      Вдруг и́з лесу песня послышалась. Да лихо выводит так, с коленцами[46]. Пётр с камня вскочил и ухо наставил. Ну-ка, ну-ка? А песня всё ближе. Уже слова можно разобрать.