Вчера я убил свою мать. Марк Перовский
меня с голым торсом. Стало холодно, но уже спустя пять минут мне было плевать на холод – мне лишь хотелось выжить.
Удары плетью были похожи на выстрелы, на кипящее масло и расплавленный металл одновременно. Эта боль пронзала меня с каждым разом всё резче и ярче, и перед глазами у меня сыпались искры, отчего мне иногда казалось, что я слепну от этого яркого света и этой бескрайней тьмы. Но удары продолжали сыпаться. Десять. Двадцать. Тридцать. Они шли монотонно и бесконечно.
Однако меня больше пугали не сами удары, а то, как мать их наносит. В абсолютной тишине, без какой-либо злобы или мимолётного ощущения счастья. Меня пугало её равнодушие. Оно ведь даже хуже, чем что-либо ещё. Когда тебе всё равно на окружающих, ты становишься одиноким, странным человеком в их глазах. Люди считают тебя жестоким, строгим и бесстрастным. Именно такие мысли у меня были при каждой нашей встрече.
Я чувствовал, как больно сжался металлический обруч на моей шее и как текла холодная кровь по моей растерзанной спине. Звенели цепи, из моей глотки вырывался измождённый хрип, граничащий с бессильным плачем. В один момент мать решила развернуть меня и посмотреть мне прямо в глаза, посветив в лицо керосиновым фонарём. Увидев, как по моим щекам катились ненароком вытекшие слёзы, она презрительно фыркнула, распрямилась и покрепче ухватилась за плеть. Замахнулась.
Боль пронзила моё лицо и в особенности левый глаз. Я почувствовал, как обжигала рана, идущая аккурат по моему пока ещё подростковому лицу. Из глаза текли то ли слёзы, то ли кровь.
Мать отошла на несколько шагов назад, ближе к выходу. Сначала смотрела куда-то вдаль, потом посмотрел мне в глаза и бесстрастно прошептала:
– Я думала, я вырастила сильного человека, а не тряпку. Я разочарована в тебе, Уильям.
И медленно поднялась по лестнице, хлопнула дверью, заперла на замок.
Возле лестницы она забыла керосиновый фонарь. И лишь он был моей путеводной звездой в этой жизни, потому что в тот момент, когда она ушла, единственное, на что мне хватало сил, так это только умереть, как крысе в застенках. И ведь всем будет плевать, где я и что со мной стало.
Я рухнул на холодный пол. Обруч больно сдавил горло, мешая дышать. Но мне было всё равно – я просто хотел умереть. И ведь почти умер.
Она выпустила меня спустя почти две недели. Ли по секрету шепнула, что мать поняла, что без меня хозяйство встало, а Филипп один не справится со всем, поэтому и выпустила. Кто знает, сколько бы она могла бы держать меня в подвале, если бы не это.
Я попросил сестру связать мне свитер с высоким воротом. Она посмотрела на мою шею и поняла, зачем мне это нужно. На глотке сияли чуть зажившие раны и потёртости от обруча, которые мне не хотелось никому показывать.
– Я сделаю мягкую подкладку на спину, – тихо сказала она, даже не смотря на мою спину, знала ведь, что там теперь было. Кровавый фарш. Кровь на спине теперь текла постоянно, и мне приходилось чаще обычного отдавать Лейле вещи на стирку.