Асистолия. Олег Павлов
среди таких же праздных людей, что провели весь день на пляже. И делал то же самое, что они, вытряхивая однообразно пляжный песок из туфель, которым оказывалась усеяна вся палуба. Когда катерок приставал к берегу, одетому в гранит, жизнь опять делалась обыденной и маленькой, какой-то ненужной – а катерок уже вгрызался в реку, отправляясь туда, где его ждали.
Теперь никто никого не ждал.
Этот заброшенный нелюдимый пляж был пуст.
Даже вода здесь казалась грязной, сонливой.
Дед велел ему… слушать – и молчать. Потому что лещ, которого хотел он поймать на свои спиннинги, все слышал там, в глубине, где-то на дне реки, куда ушли, рассекая ее, исчезнув, сразу несколько натянутых струной лесок.
Скоро ярко-ярко вспыхнуло солнце, согрев и воду, и песок, в которых появилось вдруг какое-то подобие радости, сияния. Мальчик покорно молчал и мучился, не найдя никакого занятия, кроме игры с песком. И время утекало, как песок, что высыпался, сжатый в кулачке, чем сильнее тужился и сжимал его, целую горсть.
Если дед оборачивался в его сторону, мальчик замирал – и долго еще ждал чего-то, когда тот, ничего не сказав, отворачивался.
Теперь казалось, что дедушка молчит, потому что не любит его. Так чудилось мальчику, стоило ему самому подумать, что не любит этого человека. Он уже клялся, что ненавидит рыбалку… Шептал, вжимая голову в коленки, что больше никогда не приедет к нему из Москвы, забудет о нем навечно… и пусть он умрет, умрет! Не зная слов страшнее, вызвав их и освободив, мальчик вдруг испугался того, что сделал, – и действительно совсем затих от бессилия и невыносимой жестокости этой пытки.
Он уснул прямо на песке.
Заметив это, дед тихо подошел – и укрыл бессильное тельце своей рубахой, пряча от солнца.
Дед растолкал, разбудил его, держа в руках огромную рыбу.
И мальчик не увидел, не услышал… Колокольчик, когда вдруг заколотилось звонкое его сердце… Смятение деда, что вскочил и вцепился в спиннинг… И когда спиннинг выгнулся дугой – а он, тут же взмокнув, нервно и чутко, но так медленно, что от напряжения дрожали руки, вываживал свою добычу… Что-то сильное и грузное… Звал, кричал, просил поднести подсак, что валялся всего в нескольких шагах… Но, не дозвавшись, влез в воду и, видя уже блеск серебряной кольчуги, резко, не дав рыбине опомниться, вытянул из нее остаток сил… Лещ и теперь все еще судорожно бился. В первую минуту, не помня себя от счастья, мальчик боялся притронуться к живой рыбе.
Дед сказал, что нужно оглушить пойманного леща и зарыть поглубже, где холодно, в прибрежный песок. Он бы мог, наверное, сделать это сам, как привык, но решил хоть что-то доверить мальчику и научить чему-то нужному: тому, что не было и не могло быть игрой.
И мальчик горделиво почувствовал себя чем-то единым с ним, а не с этой рыбой, что уже без сил лежала на боку, жадно глотая воздух.
Когда мальчик ударил трепещущего леща булыжником по голове, тот затих, а из рыбьей башки выступила кровь.
Гордый тем, что сделал, не боясь этой крови, он все же, будто играя