Соль. Жан-Батист Дель Амо
никогда Хишам не задавал вопросов о его одержимости озером, равно как и о ненависти к отцу. Все, казалось, текло само собой или, по крайней мере, не требовало оправданий. В своем упорном стремлении стать частью семьи он всегда понимал, что сам не из города, что остается чужаком. Жонасу думалось, что он представляет себе связь жителей Сета с морем как характерную особенность, наследственность моряков. Не то чтобы Хишам был к ней невосприимчив, но они не могли облечь в слова эту сторону своих жизней. Попытки Жонаса отречься от всего, чем был его отец, ничего не давали. Усилия Армана отвернуться от сына тоже были тщетны.
Хишам водил рукой по волосам Жонаса, но Жонас был не с ним и не в этой комнате.
По просьбе отца они приютили русского моряка, которого торговое судно оставило в порту. Жонас не знал, помнит ли его Альбен: этих моряков отец в дальнейшем принимал в дом множество, и их присутствие сыграло решающую роль для них всех, но русский был первым, чей четкий образ он сохранил в памяти. Этот великан вынужден был наклоняться, чтобы пройти в дверь, и приседал на корточки, здороваясь с детьми, а их ладошки тонули в его ручищах. Этот человек, должно быть, отец, имевший в далекой стране, которую Жонас представлял себе искрящейся от снега, жену и детей, его волновал. Так, Жонас провел начало вечера на его широких, как бревна, коленях, уверенный в благодарности моряка, которому он готов был заменить сына или дочь, чьи черты русский, быть может, с трудом припоминал. В час ужина Луиза накормила детей на кухне, после чего уложила спать. Жонас слышал из спальни голоса взрослых, едва долетавшие до второго этажа; это неуместное присутствие было для него небывалым источником возбуждения. Русский говорил мало. Совсем как Арман, он перемежал болтовню Луизы согласным ворчанием, короткими туманными фразами. Альбен и Фанни, которых не так впечатлила стать моряка, как Жонаса, быстро уснули, но к нему сон не шел, и он решил встать и выйти на цыпочках к перилам лестницы, с которой мог видеть монолитную спину. Мать беззаботно говорила о них. Русский иногда посмеивался. От пастиса и вина он захмелел.
– А у вас, Павел, – спросила Луиза, – есть дети?
Стало быть, у русского было имя, и своей тайной и славянским звучанием оно тотчас пленило Жонаса так, что он прошептал одними губами: Павел, Павел, Павел, точно это было колдовское заклинание, которым он мог привязать его к себе. Моряк был отцом трех девочек, которым он звонил со всех стоянок и беспокоился об их воспитании. Матери одной было нелегко справиться с этой задачей в суровых краях на границе Сибири. Каким-то образом разговор зашел о Жонасе, и Арман заявил тоном, не допускающим возражений, что из троих этот ребенок доставляет ему больше всех забот:
– Этот мальчишка ничего в жизни не добьется. Ничего путного из него не выйдет, никудышный он, вот и все.
Павел что-то сочувственно пробормотал. Одна Луиза попыталась защитить Жонаса:
– Он не злой, совсем наоборот, просто неугомонный ребенок, вы же знаете, что это такое…
Русский, как и Жонас