Хозяева жизни. И. Грекова
нет, ничего, – поспешила сказать я, – садитесь тут, пожалуйста. Он вдруг напомнил мне чертополох у дороги.
Официантка подошла, играя бедрами, и довольно оживленно приняла заказ: четыреста граммов и бутерброды. Удивительно, как скоро она их принесла.
– Может быть, сделаете мне честь? – спросил худой. – Нет? Ну не надо.
Он налил рюмку и профессионально, даже изящно опрокинул ее в рот. Закусил бутербродом.
– Тысячу раз прошу извинения, – вдруг спохватился он. – Я забыл вам представиться. Игорь Порфирьевич Галаган.
Он снова встал и по-петрушечьи поклонился. Снова пришлось его усадить. Я довольно неохотно назвала себя: имя, отчество, фамилию, профессию. В наше время, рекомендуясь, надо назвать профессию. Чтобы сразу видно было кто ты. Я сказала ему об этом. Он задумчиво выслушал и не сразу улыбнулся.
– Кто я? А этого я и сам не знаю. Знаете что? Давайте я вам расскажу свою историю. Тогда вы сами увидите, кто я. Может быть, даже мне объясните.
Это он славно как-то сказал и понравился мне. Я совершенно искренне ответила:
– С большим удовольствием вас послушаю.
Он снова выпил водки и начал рассказывать.
– Ну, с чего же начать? Прежде всего я коренной ленинградец. Петербуржец даже. Все мои предки жили в Петербурге. Я из старинной путейской семьи. Отец мой был инженер путей сообщения, и оба дяди, и дед. И по материнской линии тоже все путейцы. Целый клан. А из меня путейца не вышло. Я захотел быть художником. Отец был против, но я стоял на своем. Любил я живопись, знаете, до страсти. Просто трясся, когда о ней думал.
Родители мои были очень хорошие люди, особенно мать. Я ее страшно любил. Хотите, покажу карточку?
Он порылся дрожащими пальцами в бумажнике и вынул старинную, на твердом картоне, фотографию. С краю карточка была грубо срезана, наверно ножницами, – видно, не помещалась в бумажнике. На снимке была удивительной прелести молодая белокурая дама в белой блузке с высоким воротом, с тревожными и трогательными глазами. Прижавшись к ней щекой, такими же глазами смотрел хорошенький кудрявый мальчик в белой матроске.
– Это вы? – спросила я.
– Я, а что? Трудно узнать? Естественно. Много лет прошло, да и жизнь…
Да, жизнь. Кому не случалось горестно вздыхать, глядя на ее жестокие труды. Но здесь было другое. Как бы это объяснить? Здесь поражало не различие, а тождество. Словно в эту минуту кто-то сказал: "А и слаба же ты, жизнь! Била, била, а так и не смогла убить в этом лице красоту". И точно, она была здесь: неизменная, тождественная самой себе, тревожная красота тех двоих – дамы и мальчика.
– Но я не об этом хотел рассказывать, не о детстве. Детство мое было довольно заурядным детством мальчика из интеллигентной, обеспеченной семьи. С боннами, гувернантками, белыми чулочками. С тремя языками. С музыкой. Совсем обыкновенное в том кругу детство, если бы не мама. Я у нее был один. Любила она меня бесконечно. И я ее. Мы все друг другу говорили и вместо мечтали, как самые близкие друзья. Это я как-то