Влюбленные безумны. Наталья Андреева
была самая что ни на есть «петербургская»: сыро, промозгло и ветрено. Шел дождь вперемешку со снегом, который, ложась на землю, тут же и таял. Прохожих было мало, да и те спешили домой, к теплому очагу, к горячему самовару, коротать вечер одному или в приятной компании, за чтением или картами, при свете чадящей сальной свечи. Сиятельная столица, как огромная хищная рыба на глубину, погрузилась в осень, и над ней крепко сомкнулась набухшая водою толща облаков.
Едва карета остановилась, от дверей дома к ней кинулся слуга, который со стуком откинул подножку, и, распахнув дверцу, склонился в низком поклоне:
– Добро пожаловать, ваше сиятельство. Все готово.
При этих словах из кареты вышел высокий господин, закутанный в плащ, и оглянувшись в поисках случайных прохожих, ласково сказал, обращаясь к сидящей там женщине:
– Мы приехали, Сашенька. Изволь, я провожу тебя в дом.
Молодая женщина в ротонде с белоснежной меховой оторочкой и в капоре, из-под которого выбивались светлые локоны, легко опираясь на его руку, выпорхнула из кареты. Казалось, дорога ее ничуть не утомила. Сопровождаемые слугой, освещавшим им путь, граф и графиня Ланины, а это были они, прошли во внутренние покои.
– Скоро прибудет наш багаж. Пойди, встреть, – отдал распоряжение граф своему камердинеру.
– Слушаюсь, ваше сиятельство, – низко поклонился тот и тут же исчез, словно его и не было.
– Ну вот, Сашенька, – грустно сказал Алексей Николаевич, – мы и дома. Я знаю, это не то, к чему ты привыкла, но на сегодняшний день это все, что я могу тебе предложить. Здесь, в Петербурге, – добавил он. – Высочайшим предписанием нам назначено жить в деревне, в одном из моих имений, если мы вдруг задумаем вернуться на родину.
– Но ведь мы же здесь! – горячо сказала Александра. – В Петербурге!
– Не забывай, что у нас подложные паспорта на имя графа и графини де Ламот. Здесь мы французы, иностранцы. Я снял этот дом, не имея возможности въехать в свой особняк на Фонтанке. Если об этом станет известно государю, меня возьмут под арест. Поэтому какое-то время мы будем жить в Петербурге тайно, пока наши дела не устроятся.
– Так поедем домой, Алексей Николаевич!
– Домой? – удивился граф.
– Я так соскучилась по дому, по сестрам… Жюли писала в конце лета, что родила вторую девочку. И уже опять беременна. Как же она, должно быть, счастлива со своим мужем! – вырвалось у нее. – Алексей Николаевич, я хочу домой.
– А еще три года назад ты так мечтала вырваться из Иванцовки и готова была заплатить за это любую цену, – напомнил граф.
– Какая же я была глупая! Боже мой! Я как увидела родные березки, эти лица, тоже родные, потому что русские…
– Жандармов на границе? – усмехнулся граф. – Ничего не скажешь, приятные лица! Они все допытывались, в самом ли деле мы иностранцы?
– И пусть! Главное, что мы вернулись, наконец, на родину! Я помню степь, с ее пряными травами, этот дурманящий запах, бешеную скачку, ветер в лицо… Ах, как же я хочу домой! – Александра разволновалась и раскраснелась.
– Ты готова подчиниться воле государя? – тихо спросил ее муж.
– Что же в этом плохого? У нас там прекрасный дом, милые соседи и рядом будет моя любимая сестра.
– Ты забыла о ее муже. О господине Лежечеве. Его тебе тоже придется видеть и довольно часто.
– Ах, я уже все забыла! – беспечно сказала графиня. – И он, конечно же, все позабыл.
– «О память сердца, ты сильней рассудка памяти печальной…» – ей показалось, что муж тихонько вздохнул. – Нет, Сашенька, жить в глуши с твоей красотой, умом и обаянием, которые уже покорили Париж, – это преступление. И главный преступник – я. Чтобы удержать при себе молодую красавицу жену, надо окружить ее блеском, ее достойным. Балы, приемы, ложа в театре, блестящее общество лучших людей, наряды, наконец… Твои парижские туалеты дожидаются своего часа, – вкрадчиво сказал граф. – Наш багаж прибудет с минуты на минуту.
– Я вовсе не пустышка! – вспыхнула Александра. – Меня не только балы занимают! Что ж, если надо ехать в деревню – я готова!
– Ты еще очень молода, Сашенька. Сейчас ты скучаешь по родным. Тебе хочется увидеть места, где ты была так счастлива… Не спорь, я знаю, что счастье твое осталось там. Я хорошо знаю жизнь и знаю людей. Пройдет какой-нибудь месяц, возможно, что и два, и ты начнешь тосковать. Кончатся Святки, придет морозный, вьюжный февраль, потом наступит весенняя распутица и все наши визиты, а также визиты соседей к нам прекратятся. Летом тоска на время пройдет, ты погрузишься в сладкие воспоминания, но едва почувствуешь дуновение осенней прохлады, тебе станет страшно. «Как? И это все? – будешь думать ты. – Неужели жизнь кончена? Это в двадцать-то лет?!» Потому что дальше – осеннее ненастье и долгие вечера со старым, скучным мужем… Не спорь, я намного старше и должен казаться тебе, двадцатилетней, глубоким стариком. Мне ведь тоже когда-то было двадцать… И я так же думал о своем отце… Сколько пройдет времени, прежде чем ты меня возненавидишь? Год? Два? И прежде чем я возненавижу себя за то, что не смог