Посёлок (барамберус рокакану). Михаил Остроухов
смотрел, но потом говорит:
– Она фантастическая девушка!
– Ты нам факты давай, – я глаза сузила.
– У нее голос хороший!
– Это я знаю.
– Еще она стихи сочиняла: «Та-та-та-та-та-та посёлок, та-та-та-та-та-та весёлый».
– Так что же произошло?
Жорик плечами пожал.
– Вспомни, что было в тот вечер, когда она пропала.
– Как обычно собралась и ушла.
– Куда?
– Гулять.
– Знаю, баба Вера рассказывала, каждый вечер вокруг дома ходит-ходит.
– Ну, да.
– А ты почему с ней не гулял?
Жорик промолчал.
– Хорошо, дальше рассказывай.
– Что рассказывать? Всегда возвращалась, а в это день не вернулась.
Жорик вздохнул и голову подушкой накрыл.
– Жорик, ― я его за плечо тереблю, ― что ты можешь еще сообщить следствию?
Но тот молчит, как партизан.
Вышли мы с Чувилкой.
– Что ж, ― я вздыхаю, ― ничего нового мы не узнали, но отсутствие результата – тоже результат. Надо за Веркиным домом следить. Давай засаду устроим.
Собаковолки
Вечером идем мы с Чувилкой. Темно, хоть глаза выколи. Вдруг навстречу нам человек сто, судя по тому, как снег скрипит. И хоть бы кто слово сказал. Все ближе, ближе. Если б не Евдокия Ивановна, я б, наверно, через забор сиганула. Чувилка удержала. Стою, как вкопанная. Всё, думаю, приплыли. Но эти мимо прошли, ни кашлянут, ни сморкнуться, только дыхание слышно, мужики бы шли – слов не жалели, у нас на посёлке балаболов пруд пруди, а уж о бабах говорить нечего, все балаболки. Кто это был, ума не приложу? Так: темная сила какая-то!
Подошли мы к дому Верки. Спрятались за сараем. Чувилка пританцовывает.
– Зябко, ― я тоже поежилась, ― Чувилка, ты довольна, как жизнь прожила?
– Я еще помирать не собираюсь.
– Я так спрашиваю, для разговора.
– Довольна.
– И я довольна: главное, при нас с тобой порядок был.
– Поживем еще!
– Тихо, ― я чьи-то шаги услышала.
В темноту вглядываюсь:
– Ох, пронеси Матушка
– Земля Родительница, ― шепчу, ―
В жару и холод спасительница,
Сделай детями —
Малыми зверями,
Укрой в норку —
Да насыпь горку.
Вдруг слышу скрип: фу, от сердца отлегло – это же Михей: его култышка выдала. В двух шагах от нас остановился. Минута прошла, другая: скрип удаляться стал. Что ж это получается? Под окном у бабы Веры постоял и дальше пошел? Хотя ничего удивительного в этом нет. Дед Михей давно о Верке вздыхает.
Как-то в клубе гляжу: он за кулисой стоит.
– Михей, ― говорю ему, ― от кого прячешься?
Он молчит.
– Ей, Михей, оглох что ли?
Опять ни звука.
Тогда я взяла и ему на ногу наступила, он зачертыхался: култышкой застучал. Баба Вера мимо проходила: чуть со смеху не покатилась. Дед Михей покраснел как помидор и на меня как на врага смотрит.