Русский диверсант. Сергей Михеенков
произойдёт здесь? Сейчас? На глазах у тех, кого он так любил и любит и по ком так сильно скучал? Зачем это нужно судьбе? Зачем? Немец приближался, не сводя с Воронцова глаз. Что ж, пускай всё произойдёт именно так и теперь. Хотя бы будет кому похоронить тело. А где Пелагея? Она, должно быть, тоже здесь. Он сделал шаг вперёд, готовый принять удар штыка. Увидеть бы её, Пелагею… Нет, уже не успею. Но хотя бы голос её услышать. В последнее мгновение. Где ты, Пелагея? Почему не окликнешь меня? Так и попрощаемся. Хотя бы так. Но немец закинул карабин за спину и спросил Воронцова, одновременно останавливая жестом руки бег Зинаиды:
– Wer ist dises Frau?
Он спрашивает, кто она ему. Кто она ему? Кто? Как кто? Она ему самый близкий человек. Сестра. Жена. Да, да, жена. Роднее жены и сестры нет никого на свете. Разве что мать. Но мать бывает только одна.
– Wer ist dises Frau? – повторил вопрос немец.
– Es ist maine Frau, herr Soldat. Maine liebe Frau, – и он посмотрел конвоиру в глаза.
Немец улыбался. Это была улыбка усталого человека, тоже измученного обстоятельствами. Никакого подвоха ни в его улыбке, ни в глазах не таилось. Перед Воронцовым стоял человек. Не конвоир, несколько часов назад заколовший штыком беспомощного больного человека, пленного, не жестокая машина для убиения себе подобных и истребления в живых последних человеческих черт, а – человек.
– О! – покачал тот головой и, махнув рукой колонне, чтобы та продолжала свой путь. Немец ухватил Воронцова за рукав и повёл к начальнику конвоя.
Зинаида в это время подбежала, остановилась и, глядя то на Воронцова, то на конвоиров, медленно опустилась на колени и положила свёрток с ребёнком на дорогу, в пыль, к ногам того, кого вдруг узнало её сердце среди сотен других, похожих друг на друга, но чужих.
Конвоир что-то говорил своему начальнику. Наконец тот поднял руку, закинул автомат за спину, сказал:
– Gut.
Немец присел на корточки и пальцем подозвал к себе младшего из Пелагеиных сыновей, Колюшку. Тот подошёл, оглянулся на Зинаиду.
– Не бойся, мальчик, – сказал немец по-русски. – Скажи, кто это? – и указал пальцем на Воронцова.
– Это наш папка, – и мальчик припал к ноге Воронцова, крепко обхватил своими цепкими ручонками.
– Gut, – устало кивнул немец и что-то сказал конвоиру тем же усталым голосом.
Немец поправил ремень на плече и побежал в голову колонны. Он даже не оглянулся. Зачем ему было смотреть на случайное счастье русских?
Колонна двигалась дальше, уходя на запад и унося за собой стоны, вздохи, взгляды и запахи обречённых на страдания людей. Вместе с нею ушли и охранники. А на обочине дороги, среди оседающей пыли, остались стоять те, кому выпала иная судьба.
– Сашенька, – наконец, разлепила онемевшие губы Зинаида; она поняла, что сейчас должна ему сказать о самом главном, а об остальном – потом: – Саша, это твоя дочь. А Пелагея… Нет больше сестрицы моей…
Он тоже встал на колени, наклонился к свёртку, который вдруг начал шевелиться и