День длиною в 10 лет. Роман-мозаика. Часть 1. Степан Лукиянчук
Естественно, что он старается обрести себя в той среде, которая его не клеймит и не отталкивает.
К сожалению, способы унижения и наказания в нашем государстве развиты очень сильно, но совершенно не отлажен механизм исправления, перевоспитания, возвращения «отлучённого» в нормальную среду. Как бы ни хотелось обратного, обществу всё равно придётся принимать (хоть на время) отбывшего наказание. Так как по преобладающему мнению общества, «зеки бывшими не бывают», его при первой возможности пытаются упрятать за колючую проволоку, и если где-то что-то произошло, как правило, первым тычут пальцем именно в этого «маргинала». Поэтому по-настоящему перевоспитывать зеков никто не собирается, кормят плохо, лечат плохо. Государству они нужны голодные, больные и тупые. Например, помнится, вышел указ по нашему Управлению, запрещающий пропускать в передачах какую бы то ни было литературу (?). Разрешалась только та литература, которую через магазин выписал сам заключённый. Откуда зеку достать деньги на книги? При неофициальной зарплате в месяц после всевозможных вычетов 300—400 рублей?! Обеспеченных заключённых здесь мало.
К чему я такую беседу развёл? Какова мораль? «Не садитесь, детки, в тюрьму!..» – не только это. Создаётся колоссальный разрыв между «тем» и «этим» миром. И порой преодолеть этот разрыв удаётся не всякому желающему, обрести наконец покой и нормальную жизнь. Живём в одно время, можно сказать, почти бок о бок друг с другом, но совершенно по-разному. Узнавая об изменениях, происходящих на свободе, я, ей-богу, чувствую себя здесь неандертальцем!
Глава 2. Подневольный подъём
Ужасный до омерзения звонок пронзительным буравчиком врезался в оболочку моего подсознания и заставил моё «Я» вновь вернуться из сказочной страны грёз в унылый, опостылевший, пугающий своей чуждостью мир. В мир, где жесточайшее уныние граничит с отчаянным весельем, любовь к неодушевлённому – с ненавистью к ближнему.
Самая, наверно, тяжкая мука для любого заключённого – подневольный подъем. По крайней мере, это было мукой в данный момент для меня. Немыслимо даже вообразить, что за триста шестьдесят пять дней в году подневольный испытывает это ощущение ровно триста шестьдесят пять раз. Причём для большинства это продолжается не год, не три и не пять.
Однако подъём! Нужно встать, заправить до проверки кровать, чтобы после неё обратно в отряд больше не возвращаться. Открываю глаза, где-то посередине груди щемящее чувство страха, тревоги и озлобленности на всё вокруг. Я упорно не хочу подниматься, глаза сами собой закрываются.
Сейчас бы натянуть на голову одеяло, свернуться эмбрионом и обратно в страну грёз, пока дверь туда окончательно не захлопнулась. Но этот дикий неприручаемый пёс-страх уже караулит меня возле заветной дверцы и его оскал вгоняет в меня тревогу. Усилием воли я открываю глаза, разгоняю дымку перед глазами, усиленно