Моя девушка уехала в Барселону, и все, что от нее осталось, – этот дурацкий рассказ (сборник). Алекс Дубас
то ли у Марии совсем нечем поживиться. Я не хочу это проверять и жестами прощаюсь с ней. Она скулит, мотает головой и тащит меня через порог внутрь. Вздыхая, иду.
И я уже хочу здесь остаться. Потому что редко выпадает шанс увидеть скрытое безумие наяву. Это отвратительно и это завораживает. Кукольными рубашечками и штанишками украшены кактусы и другие неизвестные мне шипастые цветы. На их иглы нанизаны марки и конфетные фантики. Пол залит разноцветным воском в несколько слоев. В воск вдавлены белье, камни, перья. На железной кровати кроме миллиарда подушек валяется лейка. Из нее просыпалась какая-то крупа. То, что, видимо, когда-то было богатой коллекцией жуков, разорено и разбросано. Потому что большие высохшие жуки с иголками в спине находятся там и тут. На занавесках, на столе, в воске. Они плавают в ржавой раковине, из которой почему-то не уходит вода. В другой комнате вещи Марии и просто вещи, кастрюли, гитара, сапоги, платья перемешаны с макулатурой и высохшими растениями. Хозяйка бросается к этой куче, которая доходит до подоконника, и копается в кипе бумаг и бумажек: газетных вырезках, репродукциях, обертках от продуктов, бутылочных наклейках, открытках. Наконец она достает вырванный из журнала лист и со счастливым видом протягивает мне. На бумаге много текста на испанском, номер страницы 32 и черно-белая фотография: уже покрытый пигментными пятнами Мэтр рисует девушку. Она, почти ребенок, позирует обнаженной и испуганно смотрит в камеру.
– Они. Они! – тычет пальцем Мария то себе в грудь, то в фотографию.
Я очень зол. Эти долбаные гении! Какого черта они калечат юные, еще неокрепшие организмы своим талантом! Кто позволил им так сразу умирать, оставляя после себя музеи и переломанные судьбы? В галереях не выставляются их самые страшные творения. Одушевленные творения, получившие бессмертие на их холстах, но так и не пожившие собственной жизнью. Те, которые бродят призраками, тенями мимо бронзовых постаментов своих пигмалионов и очарованных туристов.
Мария забирается прямо в одежде на свои подушки, откуда-то из их недр достает полбутылки чего-то и жестами и звуками призывает меня. Я выключаю свет и сажусь на пол рядом с кроватью.
Злость сменяется жалостью. К Марии и к себе. Я чувствую ее пальцы в своих волосах. Она гладит меня. Неожиданно напоминает о себе телефон. Кто бы это мог быть? Так поздно или уже так рано? На секунду синий свет экрана освещает комнатенку. Это Джиджи. Он плачет.
– Все кончено, друг. Мы расстались! Это так больно, друг. Я приеду к тебе.
– Не надо, Джиджи. Я скоро приеду сам. Завтра. Завтра я буду в Барселоне.
Больше сдерживаться у меня нет сил, и я отпускаю слезы. Они торят ручейки по моим щекам. Я не плакал много-много лет, с тех пор как умерла мама. А сейчас это просто необходимо. Я плачу, как Лена пять часов назад. Как плачет сейчас мой лучший друг за много километров отсюда, сидящий с такой же светящейся дощечкой на крыше своего дома. Я плачу просто так. Обо всем и ни о чем. Мария теребит мои волосы и поет песню. Это звуки. И в них переливается вся моя жизнь. Тело знобит, а в голове жар.