Фельдмаршал должен умереть. Богдан Сушинский
вы – фельдмаршал и можете приказать.
– Не могу. Карту он отдаст только Гиммлеру.
– А ведь был офицером вашего Африканского корпуса… – угрюмо осудил его Крон.
– Этот человек никогда не был африканским легионером. Никогда! Я могу заявить об этом под присягой на Библии. Предатель не достоин именоваться «легионером Роммеля». Поэтому все надежды мои связаны с вами, полковник Крон.
– Во мне можете не сомневаться. Просто раньше, до моего доклада, вы никогда не говорили со мной на эту тему.
– Не до того было. Кроме того, честно признаюсь, я еще рассчитывал на Шмидта. В какой-то степени… рассчитывал. Но сейчас самое время вспомнить о сокровищах. Как только кончится война, о них вдруг вспомнят сотни людей, которые хоть когда-либо, хоть что-либо слышали о таковых. Сознаете это, полковник?
– Начнутся кровавые кладоискательские маневры, – в этом можно не сомневаться. Но кроме меня, Шмидта, капитана корабля и еще лейтенанта Кремпке, вряд ли кто-нибудь сумеет привести водолазов к этой отмели.
– А штурман?
– Наутро, после захоронения сокровищ, нас вновь обстреляли, и он погиб. И если учесть, что оберштурмбаннфюрер и Кремпке – люди Гиммлера…
– Кремпке – нет. Но и нам он тоже понадобится лишь в крайнем случае.
– Боюсь, что, когда закончится война, Гиммлеру будет не до сокровищ. Мы-то с вами солдаты. А Гиммлер со своими эсэсовцами из «Мертвой головы» – военный преступник, на совести которого концлагеря и газовые камеры. Впрочем, «Лондонского радио» вы наслушались и без меня. А между тем до окончания войны осталось три-четыре месяца – не больше…
– Не будем сейчас об этом.
– Что от меня требуется, господин фельдмаршал? – поднялся со своего кресла полковник, однако Роммель жестом усадил его обратно.
Служанке было за пятьдесят, и она явно выглядела ровесницей фельдмаршала, но по тому, как она игриво поводила еще нерасполневшими бедрами и выпячивала не утратившую своей былой задиристости грудь, полковник мог определить, что возраст в их отношениях с хозяином поместья никакой роли не играет. Или, во всяком случае, они стараются не придавать ему никакого значения. Их чувства и связи освящены самой жизнью и, вполне возможно, зарождались еще в сладких мечтаниях детства.
На подносе покоилась бутылка французского коньяка, а в чашках дымился ароматный кофе, оставшийся, очевидно, еще от египетских припасов Роммеля. Чудная домашняя идиллия, которой Крон по-доброму позавидовал: ему бы познать такую, хотя бы на склоне лет.
Когда женщина уходила, Эрвин не удержался и провел ладонью по ее бедру. Причем постарался сделать это так, чтобы полковник не заметил.
– За ваше выздоровление, – молвил Крон, мгновенно овладев бутылкой и лично, вместо служанки и хозяина, наполнив рюмки.
– За Корсику. Я несправедлив?
Они выпили, закусили бутербродами с ветчиной, и полковник вновь задал вопрос, на который так и не получил ответа.
– Так все же, что от меня требуется,