Статский советник. Борис Акунин
по-прежнему ничего не говорил. Его лицо было серьезно и неподвижно, дырка ствола опустилась и смотрела прямо в глаза впереди стоящим.
Азартно работая локтями, через толпу протиснулся Егорша-плотник, мужик озорной и беспутный. Вчера он весь день пролежал пьяный, жидов бить не ходил и теперь сильно маялся от нетерпения.
– А ну-ка, ну-ка, – сказал Егорша, посмеиваясь и засучивая рукав драной чуйки. – Ништо, не пальнет, забоится.
Револьвер немедленно ответил на Егоршины слова грохотом и дымом.
Плотник охнул, схватившись за простреленное плечо, и сел на корточки, а черное дуло размеренно крахнуло еще четыре раза.
Больше пуль в барабане не было, и Грин достал из левого кармана самодельную бомбу. Но бросать ее не понадобилось, потому что случилось чудо. Раненный в коленку Митрий Кузьмич так страшно завопил «ой, убили, убили, православные!», что толпа дрогнула, подалась назад, а потом, давя друг друга, побежала по мосту обратно в слободу.
Глядя в спины убегающим, Грин впервые ощутил, что лазурного цвета в нем осталось мало, гамму теперь определяет серо-стальной.
В сумерки прибыл исправник с взводом конной полиции и увидел, что в городке все спокойно. Удивился, поговорил с евреями и увез аптекарева сына в тюрьму.
Григорий Гринберг стал Грином в двадцать лет, после очередного побега. Прошел полторы тысячи верст, и уже под самым Тобольском угодил в глупую облаву на бродяг. Надо было как-то назваться, вот и назвался. Не в память о прежней фамилии, а в честь Игнатия Гриневицкого, цареубийцы.
На тысяча восьмисотом ударе он почувствовал, что силы полностью восстановлены, и легко, не коснувшись руками пола, поднялся. Времени было много. Теперь вечер, а впереди еще целая ночь.
Неизвестно, сколько придется пробыть в Москве. Недели две, вряд ли меньше. Пока не уберут филеров с застав и вокзалов. За себя Грин не беспокоился, у него терпения хватит. Восемь месяцев одиночки – хорошая школа терпения. Но ребята в группе молодые и горячие, им будет тяжело.
Он вышел из спальни в гостиную, где сидели трое остальных.
– Ты почему не спишь? – переполошился Снегирь, самый юный из всех. – Это из-за меня, да? Я громко болтал?
В группе все были на «ты», вне зависимости от возраста и революционных заслуг. Не «выкать» же, если завтра, или через неделю, или через месяц вместе идти на смерть. На всем белом свете Грин говорил «ты» только этим троим: Снегирю, Емеле, Рахмету. Раньше были и другие, но они все умерли.
У Снегиря вид был свежий, что и понятно – на акцию мальчика не взяли, хоть умолял и даже плакал от злости. Двое других выглядели бодрыми, но усталыми, что тоже было естественно.
Операция прошла легче, чем ожидалось. Помогла пурга, а больше всего снежный занос перед Клином, настоящий подарок судьбы. Рахмет и Емеля ждали с санями в трех верстах от станции. По плану предполагалось, что Грин будет выбрасываться из окна на ходу и может расшибиться. Тут они его и подобрали бы. Или охрана могла заметить выпрыгнувшего, открыть стрельбу.