Поводырь: Поводырь. Орден для поводыря. Столица для поводыря. Без поводыря (сборник). Андрей Дай
Красненького тоже прошел вне моего участия. Потому что именно в это время я ругался и спорил с майором Кретковским.
Киприян Фаустипович явился на все готовенькое и сразу заявил, что организация покушения на высшее должностное лицо имперской провинции – суть преступление против Империи и основ императорской власти, а посему из ведомства Министерства внутренних дел жандармским корпусом изымается. Мол, дальнейшее расследование берет на себя Третье отделение. И, да – конечно, о результатах меня всенепременнейше известят. Ежели в сведениях не отыщется государственной тайны, конечно…
Я подозревал, что, перехватывая у меня это дело, человеко-крыс попросту прикрывает кого-то. Я кричал, что нет тут никакого государственного преступления, а просто троица непримиримых придурков отправилась мстить за разгром их отряда на Московском тракте. Я доказывал, что, пока не получу известий от Красненького, останусь под ударом – заказчика-то покушения мы с Варежкой так и не сумели вычислить. Я жаловался, что как охранять меня от вражьей пули, так жандармов нет. А как заговорщиков выловили – так вот они. Нарисовались, хрен сотрешь.
Жандарм слушал меня молча, с какой-то совершенно путинской полуулыбкой. И потом предъявил предписание от генерала Казимовича. Посоветовал отправляться на Алтай, как и планировал, а к концу лета уже все и прояснится с этими «польскими душегубами». Тут-то я все и понял. Кретковский учуял запах польского заговора, только понять не мог, с какой стороны тянет. А что? Вполне себе вероятное дело. И на бдительности тоже можно карьеру сделать.
В тот же день мой пленный варнак из тюремного замка пропал. Пришли пара угрюмых господ, показали смотрителю, уряднику Александрову, приказ от шефа сибирских жандармов и Анджея забрали. А записочки Миша сразу майору передал. Вот так наше с Пестяновым расследование и закончилось. Через день Варежка уже в сторону Барнаула выехал. Секретаря моего в цели командировки чиновника по особым поручениям не посвятили. Не было ему больше веры.
Он пришел потом, с видом напроказившей собаки, встал у порога.
– Я все понимаю, Миша, – сказал я тогда. – Трудно быть слугой двух господ. Я понимаю – меня ты еще плохо знаешь. Наверняка не разобрался еще – кто я такой и чего хочу. А с майором – давно знаком… Потому и не могу на тебя сердиться… Прошу только. На будущее. Прежде чем затевать что-нибудь подобное – приди, скажи. Запретить докладывать твоему начальству о моей деятельности не имею права. Но хотя бы уж быть готовым к неожиданным поворотам…
Карбышев постоял еще секунду, поклонился и выговорил:
– Я понял. Простите, ваше превосходительство.
– Иди, работай, – устало улыбнулся я. Тяжело мне этот день дался. И рана продолжала слегка беспокоить. Так что ничего удивительного, что за делами я совершенно позабыл о моем «узнике совести» – присланном из Санкт-Петербурга присяжном поверенном.
Только в среду, двадцать девятого апреля,