От первого лица. Виталий Коротич
а завтра границы меняются – вот и все. Что до государства, то это устройство жизни на родине. У меня, например, бывали на родине и татары, и поляки, и кто угодно, правил царь, большевики или демократы, но государство всегда в первую очередь думало о себе, любимом, и создавало свое чиновничество для управления. Эти самые управленцы выдаивали из родины все, что удастся. Вообще говоря, любое государство – доильный аппарат, навешенный на родину. Суть демократии в том, чтобы заставить его, государство, делиться надоями.
В общем, так сложились моя жизнь и мое воспитание, что меня всегда приучали к самостоятельности и к необходимости в первую очередь полагаться на себя самого. С детства я даже в командных видах спорта участвовал не особо: мне нравилось сходиться с противником один на один, самостоятельно решая исход поединка. Я побеждал или проигрывал, но всегда понимал почему. Был я и в сборных, вначале по легкой атлетике, а позже по борьбе, в легком весе. Каждый легкоатлет бежал по своей дорожке, а борцы сходились к центру ковра с противоположных углов. Я не мог бы выступать в гимнастике или фигурном катании, где многое зависит от судей; мне надо было отчетливо видеть – «я его или он меня». Всегда надо знать цену себе и своей победе, в том числе понимать, частью какого общего дела является твое поражение или триумф. Дело может быть общим, но ты обязан оставаться личностью в нем. Так меня воспитывали дома, так складывалась жизнь. Мне кажется, что это не было эгоизмом. Моя логика восставала против свального греха советского бытия, против формулы Маяковского: «единица – вздор, единица – ноль». Понравилось ему быть нолем – и на здоровье, но я не хочу! Я верил и верю, что нормальное сообщество полноценных людей – это прежде всего союз личностей. Победа над чиновничьим муравейником может сложиться из суммы индивидуальных усилий, а не будет принесена очередной уличной толпой, вышибающей витрины в банках, магазинах и не отвечающей ни за что.
Итак, разрешите возвратить вас в мой Киев шестидесятых – начала семидесятых годов. Город был великолепен, но мне в нем бывало мрачно и мерзко, поскольку к этому времени меня уже выгнали со всех должностей. Секретарем ЦК по идеологии на Украине был некий Федор Овчаренко – личность скользкая, но с манерами, с апломбом, из тех самых красных профессоров, которых советские чинуши штамповали, ориентируясь на анкетные данные о пролетарском происхождении и политической благонадежности. Ситуация осложнялась еще и тем, что мой отец, который в политические игры никогда не играл, в молодости на короткое время оказался научным руководителем этого самого Овчаренко и выпер того с работы за болтливость и полную исследовательскую беспомощность. И надо же такому случиться, что я оказался в подчинении у этого типа, как и все, кто был связан с наукой, культурой и искусством на Украине.
Наука – вообще дело хлопотное; Овчаренко потому и двинул в партвожди, что конкретные знания там особенной роли не играли. Прыгая по ступенькам партийной лесенки, он руководил парторганизациями университета в Киеве, Академии наук Украины, а затем прямиком двинул в секретари ЦК. Вкрадчивый, освоивший все замашки этакого человека из народа, который,