Родники и камни (сборник). Коллектив авторов
мне больше оказались по душе у нас, в Москве, тогда неведомые, да и позже тоже не прижившиеся, рюмочные: вам подавали на тарелке рюмку водки и к каждой обязательную закуску – бутерброд с селедкой или иной какой соленой рыбкой.)
Там, в Дубултах, как-то само собой сложились эти свои компании: давние друзья и знакомые – и новые, только тут появившиеся. В каждой компании, опять же само собой, возникала своя иерархия, своя система отношений, и опять же система отношений между компаниями, как между государствами, от дружески единомысленных до прохладно нейтральных, – замкнутый мир Дубултов, время существования которого для каждого его обитателя исчислялось указанным в литфондовской путевке сроком, отведенным для творчества.
Вот, пишу, вспоминаю тех, с кем прожил в этом мире доставшийся мне трех – или четырехнедельный (точно уже не помню) век, и все, кого вспоминаю, кажутся теперь людьми замечательно интересными и привлекательными, а дамы – еще и прекрасными. И кого ни вспомню, никого уже нет.
Глава пятая
Я лежал ничком, слегка приподняв голову, и однообразными сильными движениями рук будто старался поглубже протолкнуть под себя заснеженный земной шар.
Житель Ориона (если бы таковой там нашелся), наведя совершеннейший оптический прибор на нашу Землю, наверно, очень бы удивлялся, разглядывая нелепую черненькую фигурку, неведомо зачем одиноко переползавшую пустынное белое поле. Впрочем, вряд ли в тот вечер я думал об этом, но на своем пути я то и дело старался, слегка повернув голову налево, схватить краем глаза сияющие на черном небе светила любимого созвездия: касание их лучей дарило мне, как язычнику древности, хмель мужества и силу безоглядно продолжать движение.
Иногда ветер пробегал по низу, разом стирал пот со лба, слепил колючим снегом, морозил лицо. Огоньки Научного Центра, по-прежнему, казалось, бесконечно далекие, вовсе исчезали из глаз.
Может быть, я вспоминал известную картину В. В. Верещагина «На Шипке всё спокойно» – наивный публицистический триптих: метель на трех холстах засыпает снегом солдата-часового; на последнем, третьем, он уже вовсе, с головой, укрыт сугробом.
(Но, может быть, и не вспоминал: я был молод – душа не была еще искажена опытом страха.)
Название картины взято из рапорта одного из генералов русско-турецкой войны 1877–1878 годов.
Четыре слова генеральского рапорта, преображенные Верещагиным, наполнились иным смыслом.
Благодаря Верещагину фраза стала крылатой.
Она и поныне таит в себе глубокий смысл, одним разом не исчерпываемый.
Крылатая фраза ей под стать явилась уже в двадцатые годы только что минувшего столетия: пять слов (в немецком оригинале – четыре) будничной военной сводки, преображенные в заглавие романа.
«На Западном фронте без перемен».
Тоже своего рода – формулы войны.
Герой Гаршина, тяжело раненный, лежит на крошечной, отгороженной от мира высокими кустами поляне.
Лежит,