Письма к императору Александру III, 1881–1894. В.П. Мещерский
непочтителен, того я на службе судебного ведомства не потерплю. Мало того, я требую из уважения к вам, к вашему делу и к правительству, чтобы вы были почтительны в пределах, указываемых вам тактом, и с полициею… Это нужно в интересах власти, и я этого от вас требую. Показывать свое превосходство или свою самостоятельность перед полициею пренебрежением к ней мог бы мальчишка-гимназист; но для вас, господа, это было бы грешно, смешно и вас недостойно».
На этом я кончил бы общую часть моей речь. И затем повел речь с каждым отдельно по делам судебным.
При этом я разумеется бы напомнил:
1) О праве собственности.
2) О необходимости быть строгим к преступникам.
3) О нелепости социальных и тенденциозных вопросов в судебной практике.
4) О том, что все равны перед судом, и
5) О том, что суд должен быть вне и выше всех человеческих страстей. И думаю я, после такой поездки в нескольких губерниях, я бы года через два без ломки уставов дошел бы до умственной метаморфозы в судебном ведомстве и завел в нем новый дух…
Много толкуют о речи [Д. Н.] Набокова в Москве. Не везет нашим министрам, когда они говорят публичные речи. Общий смысл речи таков: все в судебном мире прекрасно, все жалобы и нарекания на него неосновательны! Невольно, прочитав эту речь, говоришь себе: если только для этого министр юстиции прокатился по России, то не стоило и беспокоить ему свою особу, ибо вот сколько лет, как Министерство юстиции своими действиями доказывает, что все у него в судебном ведомстве прекрасно и все жалобы и нарекания на суды неосновательны. О провинившихся судах или чинах судебного ведомства мы что-то не слыхали, а как министр юстиции сердито и страстно требовал наказаний над органами печати, осмеливавшимися доказывать, что далеко не все в судебном мире прекрасно, это мы не раз видели. Но вот что смешно. Телеграфное агентство услужливо передало речь министра юстиции немедленно. Газеты и в обществе заговорили об этой речи: кто похвалил, кто посмеялся; [М. Н.] Катков тот прямо ее признал апокрифическою. В особенности курьезом показалось слово о стеклянном колпаке[72]. Набоков приезжает в Петербург и как будто сам пугается того, что наговорил. Встречается он с И. Н. Дурново и говорит ему смущенный: «Помилуйте, Бог знает что за речь мне приписывают газеты, я совсем этого не говорил».
– А что же вы говорили, спрашивает И[ван] Н[иколаевич].
– Я говорил вот что.
И[ван] Н[иколаевич] слушает, и каково его изумление, когда он убеждается, что Набоков почти буквально говорит ему то, что напечатали газеты. Доходит дело до стеклянного колпака.
– Извольте видеть, первую часть речи я говорил, стоя посреди членов судебного ведомства, так сказать как министр юстиции, а насчет колпака я говорил уже ходя по зале, с некоторыми из судебных чинов.
И. Н. Дурново
72
Набоков говорил об объективности судебных деятелей, которые должны работать как бы под стеклянным колпаком. Мещерский посвятил этой речи Дневник за 12 ноября (Гражданин. 1885. № 47. 18 нояб. С. 21–22).