Носорог для Папы Римского. Лоуренс Норфолк
все отсырело, все такое обшарпанное… Его ждет первый из череды секретарей, Довицио. Самое худшее секретарю уже известно.
«Они объявили Пьеро вне закона. – (Джованни молча кивает. С промокшей рясы на камни пола стекает вода.) – Вас тоже объявили преступником. За вашу голову назначена награда в две тысячи флоринов».
Рим защитит его, Рим – и кардинальская шапка, в ответ он будет верой и правдой служить Папе из рода Борджа[76]. Он не станет замечать ни мулов, груженных серебром, ни племянников, которых вознаграждают высокими должностями, ни незаконного сыночка, который дебоширит в землях, принадлежащих Святому Петру, и безнаказанно рубит с плеча всех встречных. Он будет согласно кивать, он ни разу не возвысит голоса, и испанцы будут считать его слабаком, не представляющим никакой опасности. Он будет ссужать деньгами шутов, посещать карнавалы, наслаждаться жизнью. И ждать.
Последний из череды секретарей дважды тихонечко постучал в дверь. Папа не обращает на него внимания, прислушивается к удаляющимся шагам секретаря, вот и дверь за ним затворилась. Только после этого Папа выходит из спальни в просторный зал Понтификов. Со стен и потолка на него взирают запечатленные кистью Рафаэля прелаты. Борджа, по крайней мере, знал толк в отделке помещений. Стол накрыт на одну персону, стул стоит так, чтобы можно было смотреть в окно. Первым делом Папа берет хлеб и оливки, масло стекает по его пухлым пальцам, те становятся липкими, блестят. Он вытирает их о салфетку, берет кубок с водой, пьет жадно, шумно, захлебываясь. Еще одна оливка, пальцы снова все в масле. Снова салфетка. Хлеб, вода, на этот раз он разбавляет ею вино, пока оно не становится бледно-розовым и прозрачным. Папа отпивает вина: а не закусить ли еще и сыром? От хлеба его обычно пучит. А если он поест еще и холодного мяса, так вообще произойдет что-то ужасное, поэтому на завтрак ему мяса не подают, только сыр – он ничего такого не вызывает. Как и оливки. От одного лишь воспоминания о холодном мясе рана его начинает болеть и гноиться. Папа отказывает себе и в сыре: завтрак окончен. В окно льются лучи солнца, в них пляшут пылинки. После Флоренции, думает Папа, дни были заполнены лишь ожиданием да пылью. У воздуха тоже есть своя сущность. Воздух – это не пустота. На его тарелке лежат девять оливковых кос-точек. Может, все-таки поесть сыра? На фреске Рафаэля, где изображены апостолы, он написан выше Юлия[77]. Вокруг него – кардиналы: Петруччи, Риарио, Бейнбридж,[78] он сам. Он представлен здесь дважды – как кардинал и как Папа, в молодости и в зрелом возрасте, а поверх лица, которое прежде отделяло молодость от зрелости, теперь написано другое. Ненасытного Борджа больше на фреске нет: папский испанец, ставший испанским Папой. Александр, а следом за ним – Юлий. Пустые годы, бессмысленные годы. Распри, игрища, тупой юмор. Шуты.
«Свет дневной заполнил мой потир».
«Прокляни его».
Кардинал потчует гостей овечьими копытцами в карамели, растертыми в порошок воробьиными клювиками
…