Кривая дорога. Даха Тараторина
ты был днём? – внезапно сообразила я.
От него разило лесом. Как же сразу не поняла?
Серый не желал признавать вину:
– Ты сама вчера в деревню просилась. Что ж я, силком тебя потащу?
– А спросить?
– Ты занята была. Старушке помогала, а я рано управился…
– Подождать?
– Угомонись ты. Злишься постоянно, всем недовольна. Потому и пошёл один.
Муж примирительно протянул чашку с остатками кваса. Ту самую, что получил из рук другой женщины. Это я-то всё время злюсь?! Я?!!
Я взвизгнула и выбила сосуд из его ладони. Тот уцелел, но угодил в самые густые заросли терновника.
Серый молча поднялся и пошёл к дому. А я ещё долго вертела в пальцах еловую веточку.
– Милая, что ж ты сидишь на холодном? Простынешь!
Никак задремала? Ну точно! Уж и солнца совсем не видать, и первые бледные звёздочки из-за тучек робко выглядывают, и огоньки в окошках засветились: кто победнее, лучины жжёт, кто живёт на широкую ногу, – свечи. А в доме или двух даже дивные лампы можно разглядеть, что чада не дают, а светят долго-долго, знай подливай тягучую жижу.
Весея заботливо подпихивала под меня край принесённого одеяльца:
– А я думаю, что ж это, почти ночь на дворе, а моих жильцов не видать. Куда запропастились? Сети по деревне ещё рано носить, а сама ты не местная, чтобы первой девок собирать – не пойдут. Глянь-ка, – старушка сквозь сгущающиеся сумерки всмотрелась в лицо собеседницы, – да у тебя ж глаза на мокром месте!
Заботушка всплеснула руками, присела рядом, прямо на холодную землю и скомканную попону, и обняла так, как умела обнимать только мама. Кабы и не плакала до того, сейчас бы разревелась. И не удержались, снова потекли слёзы по щекам. Я уткнулась в цветастый платок, каким наша хозяюшка всегда покрывала покатые плечи, и взвыла. И чего? Неужто в первый раз муж лишнее слово молвил? Неужто никогда не становилось одиноко да тоскливо?
Слёзы всё катились и катились по щекам. Надо бы сказать что, объясниться. Ну как добрая женщина решит, что помер кто? Но воздуха не хватало: вдыхала – и по новой реветь. Разорвать бы рубаху на груди, бежать и выть, выть, выть, выплёскивая всю боль и обиду, что скопилась в сердце. За то, что наивный дурак не понял, когда пожалеть надо, за то, что ушёл, когда стоило извиниться, за то, что забрал из отчего дома, за то, что сделал жену существом, что изнутри разрывается. Не волчица и не человек. Что мне теперь делать, когда горе пережимает шею? Отпускать слёзы? Или отпускать на волю зверя?
– Поплачь, доченька, поплачь. Авось, легче станет. Мужики они ж такие: что в лоб, что по лбу. Не держи горюшко, поплачь.
Я тайком вытерла нос рукавом, подняла отёкшие несчастные глаза:
– Он хороший. Правда, хороший. Дурак просто…
– Все они дураки, милая. Говорила ли я тебе про мужа свого? Нет, не говорила. А тоже ведь знатный дурак! Иной раз как попадёт шлея какая – не удержишь. Возмечталось ему по молодости перевезти меня в Морусию. Дескать, теплее там да жизнь лучше. Хорошо там, где нас нет, правду люди балакают16. Мы ж и жили-то неплохо. Вот в этом самом домишке. Тёплый,
Балакать – то же, что болтать, говорить без цели.