Прыжок за борт. Джозеф Конрад
хотел слышать о своем сыне.
Вид старого Джонса, вытирающего лысину красным бумажным платком, тоскливое тявканье собаки, засиженная мухами каюта, как ковчег воспоминаний о покойном, – все это набрасывало вуаль невыразимо жалкого пафоса на памятную фигуру Брайерли. Посмертное мщение судьбы за веру в собственное великолепие. Эта вера почти обманула жизнь со всеми ее повседневными ужасами. Почти. А может, и вполне. Кто знает, с лестной ли для самого себя точки зрения оценивал Брайерли собственное самоубийство?
– Капитан Марлоу, как вы думаете, почему он сделал это? – спросил Джонс, сжимая ладони. – Почему? Это выше моего понимания. – Старый моряк хлопнул себя по низкому морщинистому лбу. – Если бы он был беден, болен, проигрался, влез в долги, неудачник или сумасшедший… Но, уж поверьте мне, он был не из тех, кто сходит с ума! Чего помощник не знает о своем капитане, того и знать не стоит. Молодой, здоровый, с достатком, никаких забот. Вот сижу я здесь иногда и думаю, думаю, пока в голове у меня не зашумит. Ведь была же какая-нибудь причина…
– Будьте уверены, капитан Джонс, – ответил я, – эта причина не из тех, что могут нас с вами потревожить.
Что-то словно осенило бедного Джонса: в конце беседы старик произнес слова, поражающие своей глубиной. Он высморкался, печально закивал мне головой и сказал:
– Да-да. Ни вы, ни я, сэр, никогда столько о себе не думали.
Разумеется, воспоминания о моем последнем разговоре с Брайерли окрашены тем, что я знаю о его вскоре последовавшем самоубийстве. В последний раз я беседовал с ним, когда разбиралось дело «Патны». После первого заседания мы вместе вышли на улицу. Капитан был раздражен, что меня даже удивило: обычно, снисходя до общения, Брайерли всегда сохранял полнейшее хладнокровие и относился к собеседнику с веселой терпимостью, как будто почитал забавной шуткой сам факт его существования.
– Они заставили-таки меня участвовать в этом суде, – начал он и стал жаловаться на неудобство днем ходить на заседания. – А сколько это протянется, одному Богу известно. Дня три, я думаю. – Я слушал его молча. – Это самое глупое дело, какое только можно себе представить! – добавил он с жаром.
В ответ я подал реплику, что, дескать, отказаться он не мог. Он перебил меня с каким-то едва сдерживаемым бешенством:
– Я все время чувствую себя дураком.
Я поднял на него глаза. Для Брайерли это было слишком. Он остановился, взял меня за лацкан кителя и потянул.
– Зачем мы терзаем этого юношу? – спросил он.
Вопрос был так созвучен похоронному звону моих мыслей, что я ответил тотчас же, мысленно представив себе улизнувшего от суда немца-капитана:
– Пусть меня повесят, если я знаю ответ, но молодой человек сам на это идет.
Я был изумлен, когда Брайерли произнес следующую загадочную фразу:
– Ну конечно. Разве этот Джим не понимает, что его негодяй шкипер попросту струсил и сбежал? Чего же он ждет? С ним покончено!
Несколько