Русский фронтир (сборник). Александр Тюрин
ясен. Тунгус пытался донести до меня очевидную, как ему казалось, мысль, что правильный вождь умеет отличать правильных героев. И даже когда всем запрещено все подчистую, надо оставлять лазейки для хороших парней: вдруг они своим самоуправством выручат племя, не казнить же их потом.
Второй смысловой слой я тоже выловил: Тунгус деликатно намекнул, что очень уважает полковника Газина, и вообще русские молодцы ребята, но стоило бы нам наплевать на отдельные запреты, а то как бы не стало еще хуже. Сдохнем же.
У местных есть аналог нашему понятию «интуиция». Летчики, на взгляд Тунгуса, сейчас повиновались инстинкту и потому имели шанс на выигрыш; а контрольная башня, с которой начали орать невнятное, – она как стояла на месте, так и обречена стоять. Ну и заткнулась бы. Сошла бы за умную.
– Вот семеро смелых! – провозгласил вождь. – Запомни их, друг мой. Наверное, их потом накажут. Но такие, как они, проложили твоему народу дорогу к звездам!
Тунгуса так разобрало, что он даже руку положил мне на плечо, а другую эпически простер Чернецкому вослед.
Я ничего не понимал, кроме того, что вождь, в отличие от меня, все понимает.
Честно говоря, я не мог в тот момент нормально исполнять служебные обязанности, поскольку боролся с приступом паники.
Вождь пришел по вопросу, как я уже говорил, внутренней политики: он настоятельно рекомендовал мне сделать ребенка его младшей дочери, прекрасной Унгури. Тунгус знал, я буду против; а я вдруг почувствовал, что очень даже «за» – помирать, так с музыкой. Тут-то мне и стало дурно, впервые по-настоящему дурно за последние безумные полгода, когда сначала убился Сорочкин, а потом на глазах развалилось все, и прахом шли былые достижения, и смерть косила местных, и вчера погиб наш спецназ… Мы в поисках выхода метались так и сяк, плевали на дисциплину, нарушали карантин, это было в порядке вещей, и я не чувствовал страха. Теперь – когда понял, что летит к черту моя профессиональная этика, – испугался. Значит, край настал. То ли сдают нервишки, то ли я чую, как близко погибель, и мечтаю хоть под занавес немного побыть нормальным человеком.
А великий вождь Унгусман, папуас этакий, не боится ничего, он считает, что у нас временные трудности и русские с ними совладают.
Мы уже сами в себе разуверились, а туземец – верит в нас.
Спасибо ему, конечно.
А семеро смелых, растуды их туды, полезли в конвертоплан.
У нас в санчасти на сегодня пятеро, двое с подтвержденным иммунитетом, но вирус «пробил» его. В городе около двух тысяч больных, и тысячу уже похоронили. Атипичная ветрянка валит местных без разбора со смертностью под сорок процентов у детей и семьдесят у взрослых. Мы кое-как сбиваем эти показатели до десяти и тридцати. Наша полевая лаборатория превратилась в фармацевтический заводик и пыхтит, как самогонный аппарат. Вся экспедиция, кроме спецназа и транспортников, вспомнила навыки парамедиков и бегает по столице, пользуя страдальцев жаропонижающим и окормляя здоровый еще народ иммуномодуляторами.
Сотня