На кострами заросшем Плутоне. Егор Мирный
в сторону от самого предмета. И всё же – передо мной рукопись близкого по духу поэта; поэта, от которого я многого жду и не поддержать которого не могу.
Итак – «На кострами заросшем Плутоне», первая поэтическая книга Егора Мирного (Беззубенко). Прежде всего (и не делая ни малейших скидок на относительную молодость автора) хочется отметить целостность сборника. Мирный много экспериментирует, в одних текстах сохраняется чёткий размер, в других ритм раскачивается, короткие строки сменяются длинными, возникает чувство, будто эти последние тексты только что сошли с корабля, им ещё надо привыкнуть к земле (а читателю привыкнуть к пресловутой раскачке). То же и с рифмами – классическая рифма уступает место ассонансам (а в отдельных случаях и диссонансам), скатывается в приблизительность: лес-хлеб, страх-рай, спиной-ночь. Егор находится в постоянном поиске (что не может не импонировать), особенно это касается метафор, и, конечно, как у любого ищущего и плодовитого автора, бывают у него и вкусовые срывы («раскосый нрав» и т.п.), как и проходные стихи (но кто лучше самого автора знает, насколько они необходимы для книги, насколько оправданы, ведь нередко совершенно заурядное стихотворение становится порталом, миновав который, мы оказываемся лицом к лицу с одним из лучших своих текстов). Интересно, что как бы ни экспериментировал автор, ощущение целостности остаётся, а это значит, что Мирный узнаваем, что ему удалось найти свой голос, свою манеру письма, чьи основные составляющие – некоторая параноидальность, высокая концентрация метафор и сюрреалистичность повествования. Вот, например, одно из лучших (на мой вкус) стихотворений сборника, приведу его целиком:
было время цветов, питающихся цветами,
каждый новый день начинался с того, что не заканчивался вечер.
молчаливая соня от горластых горничных в тайне
выращивала жемчуг
в ушных раковинах своей младшей сестры,
которая видела только соню и которую видела только соня.
они могли целыми сутками друг на друга смотреть,
пока не становилось больно.
их древовидная, свет износившая мать
в прошлом – летала /яблочная фея в отставке/,
в настоящем – варила из жемчуга едкую мазь,
выводила у сони сердечные бородавки.
папы не было дома, и не было дома у них,
всё происходило на фоне пульсирующей акации.
соня знала наперечёт предстоящие дни,
записывала их на кассету и прокручивала у себя на пальце,
в плотоядном тумане собирала по косточкам тех,
кто лежал там с откушенными головами, с небесами проломленными, кто до них не дошёл, кто не очень-то и хотел.
было время кузнечиков, насаженных на соломинки.
Тут, помимо потрясающей образности, ещё и виртуозное выстраивание сюжета, вполне себе параноидального, настоящий триллер. А ведь подобных текстов у Мирного достаточно много (я говорю о безусловно состоявшихся стихотворениях, как бы ни отличались они друг от друга). Это и «Дельфины», и «Небеса», и «Прятки», и «Кафель», и «Радио»… остановлюсь здесь, дабы не навязывать читателю (а читатель у Егора непременно будет) собственное видение.
Большинство стихов сборника на удивление живописны:
багряные концентрические облака на свалявшемся небе.
тишина качает плетёную колыбель.
из-под пера выходят, бегут побеги.
мальчик с ожогом на голове кутается в сибирь,
падает за урал, дышит на валгаллу,
одноглоточно выпивает шипучий стикс.
ящики в его груди раньше легко выдвигались,
в некоторых из них до сих пор можно найти
нечто трескучее и текучее, образовавшее мысы.
огромная жизнь превращается в пятистрочный верлибр.
определяя простор для плавучих мыслей,
из-под пера выходят воздушные корабли –
Что это, если не полотно художника-сюрреалиста? – и если одни тексты напоминают картины, другие – мультипликационны (та самая «фабрика Уолта Диснея», возникающая в финале «Дельфинов», только это уже какой-то иной – переосмысленный и преображённый – Дисней).
Хотелось бы обратить внимание читателя и на парадоксальность образов (что вообще характерно для сюрреализма):
спутник её, пожалуй, невзрачен, а, в целом, бестактен и дик,
делит с ней удушающий страх красоты и большую кровать
ради редкой способности с ходу себя находить
в списках погибших за право не выживать.
В книге много стихов о любви (или, может быть, о недостижимости безусловной любви, о едва сдерживаемом отчаянии – и пусть мнимая отстранённость автора не вводит вас в заблуждение) и смерти (да и о чём же ещё писать, как не о любви и смерти, чуть ли не все наши стихи об этом), что, впрочем, не вызывает ощущения мрачности.