Ангары. Алексей Парщиков

      в обороты и протяжённость ворсистых канатов кольчатых

      падает пара демонов в смех и азарт стараний,

      пускаясь в длину и распатлываясь вместе или по очереди…

      Памятник во дворе, выгнутый как педаль, зной закрутил в бараний

      рог. Взмокли. Расставив руки, проходят через ворота —

      на рёбра свои накапливать пыльцу конопли, заморыши.

      В них – оторопь глины, боящейся сушильного аппарата.

      К их бисерным лбам пантеоны прилепятся, будто пёрышки.

      Неопределимей сверчка, что в идоле взялся щёлкать,

      он по конопле блуждает, где места нет недотроге.

      Солнечное сплетение, не знающее куда деться, он шёл, как

      развесистая вертикаль по канату, абстрактная в безнадёге.

      С громоздким листом бумаги она шагала, с опасной

      бритвой, чья рукоятка бананину напоминала.

      Облепленная пыльцой, мычала, снимая пасту

      пыльцы с живота на бумагу полукружьем металла.

      Я помню растение светлое на плавучих клумбах в Голландии,

      в том городе-микроскопе: глаз в кулаке и полмира.

      Там коноплю просушили, просеяли и прогладили,

      и сигаретки свернули распорядители пира.

      Но вот увлажняются виды, хотя – не пейзаж в Толедо,

      но всё ж ветерок берёт под локоток локатор

      на горизонте. В травах – глаз грызуна? таблетка?

      К складам близятся двое – подобны зыбям или скатам,

      на чём нельзя задержаться, касания к ним заколдованы.

      Тень с бумагой и лезвием счищает пыльцу с попутчика,

      и клавишные рельефы горбят бумагу, словно

      новая карта местности. Канаты. Клыки погрузчика.

      Новая карта местности… и оцепеневшие в линзах

      пустынь – совокупности стад. Цепляющаяся орава

      ущелий за окоёмом. Сама осторожность мнится

      меланхолией шёлка, когда начеку крапива.