Версии настоящего. Хельга Ольшванг

      так, себя предвосхищая

      рождённым, слышит изнутри

      дитя

      края посуды, тяг

      водяных, воздушных, всхлипы, пузыри,

      затем – круги и перепады

      невидимых движений, звонкий спор

      ножей и ложек – из cвоей засады —

      cкрип тряпки о фарфор,

      вечерних бабочек, бок о бок

      над лампой пляшущих, сквозь гул

      двух голосов полузнакомых,

      глотка укромную дугу,

      дыханье, тишину, биенье,

      и дерево, что наяву,

      внезапно потеряв терпенье,

      роняет яблоко в траву.

      Близится снег.

      «Скоро тебя заберём»

      плакатным пером

      у третьей московской

      мама надписью машет при всех.

       Скоро обход. Облаков за рукой

       на стекле, переправа.

       Обещанье маячит. Пора бы.

       Шубка с воздетым лицом.

      Указательным если коснуться, огромным,

       упадёт ли? Почувствует? Синь за стеклом.

       Нимб

       мохеровый, « …бя заберём», невесом.

       Не крупнее

       лунки мизинца. Картонным, ангельским машет крылом

       навестительница,

       расплываясь, пока отступаешь,

      – …повыше, дыши, подыми,

       отойди, просквозит, никого там, дыша без тебя, ешь,

       уехала.

       Близится.

       Cнег:

      – вот и мы.

       Сестре – шесть, брату – девять.

       Игра в раздеванье.

       Слои маслянной краски не до конца

       дверь, виноградное в кадке древо,

       диванный валик вместо её лица.

       Крюк не дотянется до петлицы.

       Запылённые листья. На подступах новый год.

       Вьётся растение. Локон. Локоть.

       Ветрянка прошла у обоих. Игра в нескромность.

       Зоркость детская. Оттиск её колгот.

       Он, искоса. Оба в зелёных точках

       тела.

      – Пройдись. Проходит кто-то. Заставь – шаги —

       креслом, ты похож на скелет.

       В восточных

       шторах солнце,

       между драконом и веткой игра нагих.

       Он подбирает сорочку с пришитой меткой.

       Она:

      – И нечего так смотреть.

       Под бесплодным, комнатным, стены оплетшим, ветхим,

      – ты похожа на смерть.

      Во снах, сам того не желая,

      возвращаешься в дом свой.

      Здравствуй,

      комната нежилая. Светом вдосталь

      хочет напиться. Отвыкшие растворяться

      двери, ставни впустят

      солнце.

      Здравствуй, сестра-двойница, в зеркальном рабстве.

      Все ли здесь постояльцы —

      стулья, тихие вещи? Тянется глянцевая за пальцем

      полоса по обложке, блещет

      чашки фарфоровый локоть,

      бок о бок с пыльным кувшином —

      лучше не трогать.

      Не внушать надежды.

      Эти сонные вылазки полуслепой души нам

      позволены тем же,

      кто, в одночасье,

      отменит и жизнь,

      и то, что за нею брезжит

      все эти комнаты наши пустые и снов небрежность.

      Сумерки счастья.

      Приблизившись, дурнеет долгожданный,

                теряет очертания, ветшает

                       день праздника.

                 В стакане многогранный

            отец хлопочет, сам себе мешает,

            и комнатой обёрнуты блестящей

           шары, шары, на каждом – голубое

                         клеймо окна,

                    и бабушки сидящей

              коричневое зеркало вмещает

            рембрандтовскую оторопь. Рябое

         в серванте – ёлка, висельница, юрта?

           Цветная драка? Завтрашнее утро

           уже в Китае, нож, тарелка, десять,

         тарелка,