О культуре и не только. Елена Ямпольская
15 назад Константин Аркадьевич Райкин, откликавшийся тогда на Костю, рассказал мне одну пикантную историю. Лето. Кавказ. Курорт. Аркадий Исаакович отдыхает в санатории. Прогуливается по горной тропинке, смотрит вниз и вдруг замечает парочку в самом разгаре любовных упражнений. Запрокинутое навзничь женское лицо изумленно вытягивается, и дама из-за плеча своего кавалера тычет пальцем в небо с криками: «Райкин!!! Смотри скорее – Райкин!!!»
Или это не слава?
Чаплина знает и любит весь мир. Райкина в каком-то смысле тоже – его театр гастролировал и по Европе, и в Америке. Причем это не был так называемый «чес по синагогам». Едва ли не в каждой стране текст сценок и монологов переводился на родной для зрителя язык. Но все-таки язык, текст, игра слов ставят артисту определенные барьеры. У Чарли, звезды в первую очередь немого кино, пределов не было. Его понимали везде и сразу. По гамбургскому счету Чаплин больше Райкина – недаром первый был кумиром второго. На мировой шкале точка «Чаплин» расположена выше. Но то, что сделал Аркадий Исаакович для России, неизмеримо. Нет таких шкал и таких делений, которыми фиксировался бы его вклад в нашу жизнь.
В отличие от Чаплина Райкин не был гражданином мира, космополитом – хоть проклятым, хоть великим. Он был гражданином своей страны. И никогда со страной не воевал. Волшебную силу собственного искусства потратил, как теперь говорят, «на борьбу с отдельными недостатками, а надо было рушить систему». Впрочем, система давно порушена, и все чаще возникает вопрос: а надо ли было в самом деле?..
Райкин никогда не диссидентствовал, поэтому его пленки можно пересматривать до бесконечности. Они не устаревают. Более того, четырехсерийный телефильм «Люди и манекены» приобрел сегодня новую актуальность – получается, еще в 1974 году Аркадий Райкин предугадал массовую метаморфозу, глобальный исход из людей в манекены. То, что теперь определяется словом «глянец».
Кумир райкинской молодости – режиссер Всеволод Мейерхольд говорил: «Глядя в пропасть, один человек думает о смерти, а другой – о том, как построить мост». Райкин думал, как построить мост. Не через Москву-реку, не через Неву, не через Волгу, не даже через рот. А к лучшему человеку – через искоренение пороков. У Райкина, как и у Чаплина, заряд всегда позитивный. Он признавался, что по жизненному вектору ему ближе Утесов, чем Ахматова. Умение жить радостно высоко ценилось Райкиным. При том, что трагизма в его судьбе хватало с избытком.
Однажды в разговоре с Сергеем Рахманиновым Чаплин дал очередное (благо формулировки он оттачивал всю жизнь) определение искусства. А именно: «Искусство – это избыток чувств плюс техническое совершенство». Про Райкина точнее не скажешь. Избыток чувств позволил ему стать не просто пересмешником, но еще и резонером – в лучшем смысле слова. Чаплин, пережив свою маску, фактически ушел из кинематографа. Райкин освободился от маски, от множества масок сознательно – ему хотелось говорить с публикой от первого лица. Что слова чужие – не суть. Силу