Невинный, или Особые отношения. Иэн Макьюэн
я их ненавижу. Хотя с ума, конечно, не схожу, не то что некоторые. Ты можешь сказать, что ненавидеть надо их систему. Но ни одна система без помощников не продержится. – Он поставил бокал, выплеснув немного водки на стол. Ткнул пальцем в лужицу, – То, что навязывают комми, жалко, жалко и неэффективно. А теперь они распространяют это насильно. В прошлом году я был в Варшаве и Будапеште. Это ж надо уметь нагнать на людей такую тоску! Они все понимают, но не останавливаются. Да вы поглядите вокруг! Леонард, мы привезли вас в самое шикарное заведение в их секторе. Посмотрите на него. Посмотрите на тех, кто здесь сидит. Вы только взгляните на них!
Рассел поднял руку.
– Спокойно, Боб.
Гласс уже улыбался.
– Ладно, ладно. Буянить не буду.
Леонард огляделся. Он различал в полумраке головы посетителей, уткнувшихся в свои бокалы. Бармен и официант, стоящие рядом у стойки, отвернулись в другую сторону. Музыканты наигрывали что-то вроде жизнерадостного марша. Это было последним, что он воспринял ясно. На следующий день он не мог вспомнить, как они покинули «Неву».
Должно быть, они пробрались между столиков, спустились вниз в тесном лифте, прошли мимо швейцара в коричневой ливрее. Около машины темнело окно кооперативного магазина, внутри были пирамиды банок с сардинами и портрет Сталина в обрамлении из красной гофрированной бумаги с надписью белыми буквами, которую Гласс и Рассел, запинаясь, перевели хором: «Нерушимая дружба советского и немецкого народов – гарантия мира и свободы».
Потом они очутились на границе секторов. Гласс выключил мотор, у них проверили документы, посветили в машину фонариками, в темноте приближались и удалялись чьи-то шаги – стальные подковы стучали по мостовой. Затем они проехали указатель, возвещающий на четырех языках: «Вы покидаете Демократический сектор Берлина», а вслед за ним другой, с надписью на тех же языках: «Здесь начинается Британский сектор».
– Сейчас мы на Витгенбергплац, – крикнул Рассел с переднего сиденья.
Они увидели в окно медсестру из Красного Креста, сидевшую у подножия гигантской свечи с настоящим пламенем наверху. Рассел пытался возобновить свою лекцию.
– Сборы в пользу Spätheimkehrer; поздних репатриантов, сотен тысяч немецких солдат, которых все еще удерживают русские…
– Десять лет! – сказал Гласс, – Да брось ты. Они уже не вернутся.
Следующим местом оказался столик среди десятков других, стоящих в огромном шумном зале; оркестр на сцене почти заглушал голоса джазовой обработкой песни «Over There»[12], а к меню была приколота брошюрка, на сей раз только с немецким и английским текстами, плохо напечатанная – буквы прыгали и налезали друг на друга. «Добро пожаловать в Танцевальный дворец, полный технических чудес, лучшее из лучших место для отдыха. Сто тысяч электрических контактов гарантируют… – это слово разбудило в его душе какой-то смутный
«Вон там»