Маски духа. Ефим Бершин
странностями. Но она встретила меня печальным сообщением о том, что ее наручные часы остановились. Скорее всего, как она думала, иссякла батарейка. Поскольку Розанова привыкла постоянно глядеть на свою левую руку, чтобы узнавать время, мы ей привязали к руке настенные часы с кукушкой. Но стоило кукушке разинуть клюв, чтобы сказать свое традиционное «ку-ку», как внутри ее механизма заскрежетала пружина и язык застрял в горле.
И вот представь, мой друг, у всех часы остановились, а мои, как ни странно, все еще ходят. И что делать? Никто ведь не обязан жить по моим часам. Все живут так, как им удобно. А им удобно жить как попало. Как живут после взрыва осколки, как живут блуждающие по небу мысли. Да-да, мой друг, мы живем в эпоху блуждающих мыслей. И разве их можно выстроить в один ряд? Поэтому не суди строго. Я сделал все, что мог.
P.S. А главное, все произошло так буднично, так спокойно, будто ничего не произошло вовсе. Бредя по набережной под начавшимся дождем, я заблудился и вместо того, чтобы попасть на остров Ситэ, попал на остров Сен-Луи. И не заметил разницы. За стеклами кафе, как в витринах магазинов, пили кофе такие же французы. Маленькие галереи предлагали прохожим те же пастельные пейзажи размытого дождем Парижа. Уличные музыканты все так же рвали сердце грустными мелодиями. И Сена текла со всех сторон. Перебравшись через очередной мост, я с полузакрытыми глазами прошел вдоль маленьких, кричащих товарами магазинчиков, вышел на площадь и уселся на лавку, уставившись в землю. Я не помню уже, о чем думал. Помню только, что, подняв глаза, вдруг увидел перед собой окаменевший взрыв по имени Нотр-Дам.
III. Комплекс полноценности
Я проснулся от собственного крика в осеннем парке на берегу реки Сысолы, с трудом разлепил глаза, увидел над собой густую паутину света, повисшую на ветках, и понял, что мне уже не выпутаться. Я был мухой с оторванными крыльями, бессильным, жалким и обреченным.
Ветер настойчиво обрывал с веток последние листья, уносил их куда-то за реку, а оттуда приносил эхо дальних выстрелов, возвещая сезон охоты на уток. Я не был уткой. Я был мухой с оторванными крыльями и уже не мог никуда улететь. А утки летели и летели. А охотники стреляли и стреляли. Потому что утки улетали туда, где тепло, где нет дождя, но есть апельсины на ветках, молодое вино и загорелые женщины. А охотники им завидовали. И стреляли. Поэтому я опять закрыл глаза и решил не шевелиться.
Жизнь текла мимо.
Этому я, кажется, тоже научился в Париже. Пока Синявский читал лекции в своей Сорбонне, я бродил по осенним улицам, пытаясь увидеть все и никуда не опоздать. Но ко всему опаздывал, ничего не увидел и, окончательно вымотавшись, присел на ступени какого-то собора. И тут произошло форменное чудо: Париж сам пошел мимо меня, и мне только оставалось вертеть головой, чтобы ничего не упустить. Так я сидел довольно долго, пока не подошли два клошара и не предложили скинуться на троих.
– Он просыпается с таким криком, как будто каждое утро его рождают