Summa ideologiae: Торжество «ложного сознания» в новейшие времена. Критико-аналитическое обозрение западной мысли в свете мировых событий. Рената Александровна Гальцева
на принципиально новом обращении революционного разума с действительностью, пересоздаваемой впервые в истории по четкой идеологической матрице. Исторически беспрецедентными, по словам Эйзенштадта, являются такие черты, как сознательное переформулирование всех извечных тем протеста, парадоксально сочетающее «знамя всеобщего обновления» с апелляцией к золотому веку,[23] а также идея легитимности посредством насилия, «остающаяся центральной для революционной символики вплоть до нашего времени».
После насильственного захвата власти и политической стабилизации идеологическая база революции становится неустранимой частью социального организма, который отныне срастается с «революционной концепцией общественного порядка»: «Пафос протеста входит важнейшим элементом в гражданский строй <…> радикализм проникает в самое сердце политической жизни <…>» (39, 182). Пределом такого включения революционных установок в мировую структуру Эйзенштадт считает положение вещей, когда, независимо от частоты отдельных революционных событий, в мире оформляется глобальная революционная ситуация, вызывающая сдвиги в международном равновесии сил и оказывающая давление на все без исключения страны.
Однако Эйзенштадт вряд ли последователен, квалифицируя ранние революции, происходившие внутри феодально-абсолютистских режимов в XVII–XIX веках как классические («чистые»), а в поздних революциях ХХ века видя некое отклонение от канонического образца. Здесь всё как раз наоборот. Ведь в пределах его же точки зрения последние с бо́льшим правом заслуживают названия образцовых именно вследствие зрелости своих радикальных идеологических компонентов. Если «ранние» революции осуществлялись в обществах, еще мало обмирщенных, и ввиду этого им приходилось считаться с прежним духовным консенсусом, частично ассимилируя его символику, то «поздние» совершаются уже на последующем этапе секуляризации, в эмансипированном мире, и реализуют несравненно более глубокий разрыв с прошлым, – в чем как раз должно, по Эйзенштадту, состоять «чистое» самовыявление революционной идеологии.
О’Салливен, характеризуя те же этапы революционно-идеологического процесса, различает их именно по степени целеустремленности. Первая, «спонтанная», по его выражению, фаза, теоретически начатая Руссо и практически – 1789 годом, переходит через сто лет, на рубеже 1890-х годов, во вторую – «управляемую», «длящуюся и по сей день». Несмотря на то, что уже на раннем этапе «активистского стиля» было изобретено «перманентно-революционное» государство, «живущее увековечением революции» (50, 91 – автор этих строк Ж. Мере и О’Салливен не расходятся здесь между собой), активизм в течение XIX столетия не направлялся из организованного центра, а руководствовался непосредственной «верой в то, что стоит только воззвать к массам, как они тут же поднимутся на восстание» (67, 19). Относительная устойчивость европейских обществ, как замечает далее О’Салливен, поставила
Х. Арендт в своей книге «О революции» (18), обращаясь к этимологии этого слова, когда-то заимствованного из астрономии, хочет придать ему традиционалистское звучание, связанное с мечтой о возвращении к «золотому веку»: «Самое слово “революция”, – пишет она, – первоначально означало <…> “восстановление” <…> и это не просто семантический курьез. Революции XVII—XVIII вв., которые нам представляются демонстрацией нового духа, духа Нового времени, были задуманы как реставрации <…>. Французская и Американская революции начинались людьми, которые твердо верили, что они всего лишь восстанавливают старый порядок вещей, поколебленный и нарушенный деспотизмом абсолютной монархии или злоупотреблениями колониальных властей. Они с полной искренностью провозглашали, что хотят возвратить (to re-volve) старые времена, когда все шло как должно». Не говоря уже о нетождественной идейной окраске двух упомянутых переворотов (что, кстати, отмечает О’Салливен в качестве составителя сборника на эту тему, см.: 67), Х. Арендт в своей очевидной попытке дать руссоистскую апологию революции как пути к естественному состоянию лишает революционный порыв его радикальной исторической направленности на строительство нового, небывалого мира.