Лицей 2018. Второй выпуск. Игорь Савельев
к детям, не выучившим урок. Однако в праздник вполне можно было простить им желание не думать о дурном, не представлять себе настоящую боль, кровь и грязную фронтовую работу. Дети иногда заглядывались на пятерых угрюмых мужчин, сгрудившихся на краю набережной, вдали от сцены. Они не надели формы, но все пришли в выглаженных рубашках, брюках, начищенных ботинках. К пиджаку Кузьмы была приколота звезда. Солнце было горячим, но тусклым из-за дымки над поселком, и геройское золото мерцало слабо, никому не заметное, кроме его людей.
В середине дня, синхронно с остальной страной, в поселке прошел парад памяти: колонна из нескольких десятков жителей пронесла по расступившейся набережной портреты и флаги. Многие надели гимнастерки, некоторые были и в полной военной форме времен великой войны. С черно-белых или реже цветных фотокарточек на зрителей глядели люди, перенесшие первый бой с фашизмом, но некоторые пришли и просто с фото своих родственников прошлого-позапрошлого поколений. Кузьма наблюдал живое движение памяти по брусчатке, залитой современной музыкой, и тихий гнев давил его сердце. Он не мог описать, против кого направлено клокочущее чувство, – знал лишь, что это нечто темное, отвратительное человеческой природе, остановленное бессчетным множеством смертей. Ему было приятно, когда глаза давно минувших людей-героев коротко смотрели в его глаза. И он прощал мирным людям их почтительный карнавал, переполненный гордостью за предков и любовью, не прошедшей еще настоящего испытания.
В очередной песне сознание Кузьмы потонуло, вернувшись в дни решающей битвы за вокзал. Были недели, когда надежды уже не существовало, потому что огонь врага казался неостановимым, продвижение упрямого спецназа противника – неотвратимым. Отряд таял, вжатый в восточном вестибюле вокзала в пол, в искалеченную стену, в крайний мраморный угол. Радист Алеша Степнов давно был порван взрывом, и ждать крупных подкреплений в любом случае не приходилось – иные, политические бои сдерживали их приход. Коридор до порта был перерезан, и никто не знал, стоят ли еще в том порту русские суда. Не было произнесено слов, но по бывшему залу ожидания, утопленному в каменной крошке, в щепах скамей, перемолотых взрывами, в штукатурной пыли бродила невысказанная клятва укров: “Мы уничтожим вас”.
Изредка над окружностью выглаженной Привокзальной ударял одинокий выстрел, ему в ответ сыпались раздраженные очереди и минометный огонь: Стрельцов работал из укрытия по перебегающим площадь силам врага. Но большую часть суток снайпер молчал, вынужденный менять дислокацию и таиться, чтобы артиллерийский огонь не нашел его. Наверняка, думал тогда Кузьма, только Профессор и останется, чтобы рассказать о том, как все они погибли. И тем не менее, пока оставались патроны, пока жив был пулемет Семена, пока юркий Гал, отрядный доктор, ползал от одной кровоточащей медленной смерти к другой, Кузьма приказал сопротивляться.
Один яростный бой растянулся на семьдесят три дня. Вначале их отрезали от сообщения с портом, потом выбили из окружающих укреплений: вагонов поездов, подстанций, близлежащих построек