История ислама. Т. 3, 4. С основания до новейших времен. Август Мюллер
сделан ему относительно его поведения с Нуреддином. А именно: вскоре по принятии правления в Египте он стал держать себя более независимо, чем подобало простому управителю народа. Под предлогом нужды в некоторых подкреплениях он еще в 564 (1169) г. сумел выманить у Нуреддина присылки в Египет отца своего, Эйюба с его подчиненными, и часть войск. Тогда ему не нужно было так боязливо считаться со своим властелином; и когда последний, желая восстановить безопасное сообщение между Дамаском и Каиром, предпринял завоевание Карака и Шаубека и требовал при этом помощи египтян, Саладин не раз под очень незначительными предлогами держался вдали или прямо удалялся в решительный момент. Ему было очень с руки, что доступ из сирийских владений в Египет был труден; но так как Нуреддин не хотел, да и не мог допускать непокорность в своих эмирах, то вместе с возможностью полного разрыва возникла опасность: как раз в тот момент, когда великий сын Зенги думал достичь цели двадцатипятилетней непрестанной работы на пользу веры, спасение магометан опять сделалось вопросом, благодаря самолюбивым стремлениям к обособлению.
Из различных указаний можно заключить, что на этот раз и Саладин чувствовал себя не совсем уверенно. Когда только было возможно, он кривил душой и при случае выказывал себя умышленно покорным подданным; но человек, подобный Нуреддину, не довольствовался долго одними словами. В 569 (1173/74) г. в Каире узнали, что в Сирии ведутся обширные военные приготовления; нельзя было сомневаться в цели предстоящего похода, и нечистая совесть управителя Египта выдала себя тем, что он, желая на всякий случай обеспечить себе убежище, велел одному из своих братьев взять северную Нубию, а затем, смелым скачком через Красное море, Йемен. Но дело не зашло так далеко, как можно было опасаться. Быть может, сам эмир, как это бывает у натур, отваживающихся на великое, полагался на свое счастье, – во всяком случае, в среду 11 шавваля 569 г. (15 мая 1174 г.) от быстро развившейся болезни умер Нуреддин, едва достигши 58 лет; теперь Эйюбид – так называют Саладина, как и впоследствии его потомков, по имени отца – мог дать полный простор своему честолюбию, не уничтожая успехов своего великого предшественника.
Что бы мы ни думали о его поведении в отношении к последнему, но в отношении к малым людям, оставшимся после смерти Нуреддина, Саладин мог без угрызений совести проявить права прирожденного государственного человека. С этого момента он действительно тот несравненный герой, которым мы привыкли в нем восхищаться. Его отвага, соединенная с осторожностью и умом, даже с хитростью, его личная храбрость, которые он проявлял в течение своей жизни, едва ли заслуживают такого большого удивления, как его поистине мужественное терпение в несчастье. Он делается нам всего дороже, когда после великой победы при Хиттине[123] и завоевания Иерусалима, равно как после потери Аккона и последовавшего за ней тяжелого времени, выказывает постоянно равномерное самообладание и терпение, с которым он, в по-видимому, самом отчаянном
Такова орфография слова по-арабски; звук первого и, однако, при выговоре несколько изменяется от предшествующего х, так что звучит почти как Хаттин. Поэтому в западных странах находим и последнее правописание, которое усвоил и Куглер в своей «Истории крестовых походов».