Техноэкономика. Кому и зачем нужен блокчейн. Сергей Борисович Чернышев
безграмотности, там же пребываю и я; просто тридцати лет занятий этим конкретным предметом – корпорацией – хватило, чтобы понять, как много я не знаю и не понимаю.
Поэтому, сталкиваясь с глубокомысленными суждениями о том, что наше общество якобы корпоративно либо не очень, что это плохо или наоборот, – понимаешь, что это проблема не политической ориентации, не этики, эстетики, веры. В ранние годы советской власти сосуществовали две значимые организации: одна называлась ЧеКВОЛап, другая – Ликбез. Первая уже забыта, она свою миссию выполнила – Чрезвычайная комиссия по валяной обуви и лаптям. Вторая, похоже, была распущена преждевременно.
Проблема, на которую мы сразу же налетаем – ликвидация безграмотности в вопросе о корпорациях; всё остальное из ее решения воспоследует. При чем здесь организатор этого круглого стола, Русский институт, в штате коего я состою со времен основания? Вот цитата из известной книжки Дэниела Белла «Грядущее постиндустриальное общество»:
«Современная производственная корпорация утратила многие черты, присущие традиционному капиталистическому предприятию, но, не имея нового морального основания, она сохраняет старую идеологию и запутывается в ней.
Несчастно общество, у которого не хватает слов для описания происходящего».
По этому же поводу – несколько отрывков из скрытой полемики, обмена трэш-файлами с Глебом Павловским десятилетней давности, позднее самоизданной под названием «К возобновлению русского».
Западный мир развил и нюансировал тончайшую цивилизацию, самые трудности и задачи которой мы чаще всего не способны оценить, даже зная о них понаслышке. И если мы не освоим эту среду – не только овладеем технологически ее инструментарием, но и с понятием, каков смысл, дух, цели его владельцев – дополнив им духовно осознанное наше – они обратят нас в собственное продолжение, дополнятся и продлятся в наших детях.
Здесь несколько вопросов, из них центральный для меня – язык русской цивилизации, ставший неадекватным мировым вызовам.
Русское как язык культуры строится по поводу иных языков и иных миров. Он требует высокой значимости чуждого и другого, он одержим этой значимостью.
По своей природе, от Пушкина еще, он нуждается в “немце” и “французе” – в первичном веществе чужого-другого-(иного?), в котором русский(-ое) и свивает гнездо. Для России Фронтир значит, пожалуй, еще больше, чем для Америки: Россия как цивилизация и есть фронтир, ничего помимо. (Или, по Гефтеру, “Россия – явление непосредственно мировое”)
…Но с 1917-го (а с 1927 подчистую) поток чужого первичного был прерван – впервые после Пушкина. Обычную цивилизацию это бы только затормозило – Россию поразило в пяту. Ибо, чтобы существовать, она вынуждена была придумывать мир вовне – придумывая далее себя по поводу выдуманного мира.
Русский навсегда останется языком великой культуры, и в этом качестве ему ничто не угрожает… Однако обсуждение на русском