S-T-I-K-S. Существование. Артем Каменистый
виде. Полежит на живчике, потом маленько метанола ему добавим, с хлопьями, пускай поспит чуток. Если с дозой не ошибаться, часа по три можно держать сонным, ну а нам больше и не нужно, нам ведь главное, чтобы к нужному моменту подгадать.
– Пойду за спораны скажу, а ты со мной иди, сам и заберешь их. А потом Щегла найду, поговорить с ним хочу. Что-то он много путать стал в последнее время. И общается как-то криво, иной раз не понять его, не нравится мне это.
– Зельем мертвячьим балуется, а от этой гадости любой чудить со временем начинает.
– Это да, это до добра не доведет, если не образумится. Вот за то, Мазай, тебя ценю, что к гадости не прикасался и прикасаться не станешь.
– Ну так мы с тобой люди простые, два лаптя деревенских, нам самогона с водочкой хватает, ядом не интересуемся. Слыхал, о чем ребята шепчутся?
– Ну-ка скажи, а то всякого шепота от них много.
– Говорят, что братья мы с тобой. Родные.
– Да ты что? Ох и фантазеры, с чего им такое в головы пришло?
– Разговариваем, мол, одинаково, как быдло из свинарника, бреемся нечасто, а ты вот вообще бородищу отрастил.
Голоса удалялись, но Трэш продолжал их различать даже сквозь многочисленные препятствия. Однако он не прислушивался, все внимание уходило на руку. Жгущий ее огонь чуть притих, но не успокоился и больше не отступал. Терпеть такое невозможно, хотелось прижать обе ладони к груди и взвыть, но об этом не могло быть и речи. Все, что ему оставалось, – это мысли. Он силился понять, почему все эти люди так бессердечно с ним обращаются. Кто он такой, откуда взялся, почему знает многое, но при этом ничего не помнит о себе. Но как ни пытался отвлечься на раздумья, это не помогало, боль не отступала ни на шаг, грызла, пусть и без острых приступов, но равномерно-мучительно.
В какой-то момент, в очередной раз попытавшись захрипеть, Трэш в отчаянии представил, как мышцы наполняются жизнью и движением, он легко рвет цепи и тросы, которыми его тело примотано к колесной платформе, вскакивает, обрушивается на Мазая, всем своим весом прижимает его к земле и, глядя в расширившиеся от предсмертного ужаса глаза изверга, произносит два слова: «За что?»
Странно, но такая картина заставила боль отступить на задворки. Всего на секунду, на миг, но заставила.
Трэш не мог это не заметить и, воодушевившись, добавил картине красок: пронзительный вопль, вырывающийся из груди Мазая, кровь, хлещущая из его разрываемого тела, отчаянные мольбы о пощаде и прерывистый предсмертный хрип.
Затем Трэш представил, как оказывается в месте, где впервые осознал себя. Представил широко распахнутые глаза Чипа и Дейла, представил, как оба сучат ногами в то время, когда его лапы все туже и туже сжимают их цыплячьи шеи. Представил людей, которые сверлили его тело, чтобы вставить катетер в вену, обливали холодной водой, небрежно грузили на машину, ради забавы ослабляя трос крана, чтобы посмотреть, как Трэш шмякнется об асфальт.
Боль не уходила, но теперь ей приходилось держаться на втором плане, потому что картины разнообразных