Запах полыни. Елена Пустовойтова
поверх белой косоворотки.
Казалось, железнодорожник прилег отдохнуть, прикрыв от солнца глаза козырьком фуражки, и вскоре встряхнется ото сна, присядет, а затем торопливым шагом покинет этот злополучный участок. Смерть мужика не выглядела так невинно – пятно крови на его груди, ярко оттеняя белизну рубахи, убийственно просвечивалось сквозь седину бороды. Бородач лежал, раскинув руки, что-то пристально высматривая в вершинах деревьев не боявшимися солнца глазами.
Дмитрию на войне многажды приходилось видеть смерть, и он даже успел привыкнуть к тому, как легко настигает она человека. Был – и нет его. Только что говорил, смеялся, закуривал носогрейку, пряча от ветра огонёк в ладони, и вот лежит, безучастный, от всего отрешенный… Но то фронт, законное для смерти место. Там она каждодневно собирает свой урожай. А здесь, на опушке, в лесной тишине, нарушаемой только криками кукушки, под щедрым солнцем она выглядела и вовсе ненастоящей, нелепой, бессмысленной.
Сунув за пояс свой, ставший бесполезным, наган без единого патрона, подошел к убитым.
Железнодорожник в карманах пиджака хранил футляр с очками, несколько потертых на сгибах листов бумаги, свисток. А мужик за голенищем сапога прятал нож, смастеренный из старой шашки с затертой до блеска рукоятью. Проверил острие лезвия – и на медведя можно идти, сжал рукоять – будто по его мерке, так безошибочно точно пришлась она по его руке. Это было уже кое-что.
Срезая повороты лесной дороги, осторожничая на открытых местах, нагнал еле бредущий, не таившийся ничьих глаз, обоз и шел за ним по краю леса до приткнувшегося в темноте елок одинокого хутора.
За висевшими на одной петле широкими воротами просторный двор, крепкие надворные постройки. Цепной пес, до звона натягивая цепь, зашелся на подводы в яростном, злом лае. Но на него тотчас прикрикнули, замахнулись, и он смолк.
Пользуясь суматохой, поднявшейся с приездом обоза, Дмитрий подобрался как можно ближе к хутору и залег в высокой траве, прислушиваясь к доносившемуся со двора шуму, стараясь по нему определить, куда отведут пленных. На его осторожные передвижения пес вскидывался, но его яростный лай тут же усмиряли, говоря между собой:
– Ишь ты, будь неладен, как мертвого чует…
– Ванюша! Ванюша! Светик мой ласковый! Голубеночек сизенький! На кого ты меня, сиротинку, оставил? – высоко взял бабий голос, но вскоре, то ли потому, что никто более не поддержал, то ли не выдержав неверно выбранной высоты, закашлявшись, смолк. Да и вся суматоха улеглась, стихла. Лишь пес, чуя Дмитрия, несколько раз рвался с цепи, но на него по-прежнему строжились, и он, наконец, смирился. Потянуло запахом мясного варева, неожиданно громко взвизгнула гармонь и тут же, словно вспомнив об убитом, осеклась. И весь двор будто погрузился в дремоту. Всюду стало тихо. Только над головой монотонно жужжала, запутавшись в паутине, муха и где-то рядом ворковали голуби, будто жизнь нисколько не изменилась, а текла по-прежнему.
После полудня, следуя