В сетях предательства. Николай Брешко-Брешковский
посланника Форгача устроился в «Москве» записывать приезжающих в книгу постояльцев, заведовать корреспонденцией, объясняться с публикою и визитерами, словом, делать все, что полагается делать хорошему портье хорошего «дома».
Кроме Симо Радонича, важно углубленного в газету, никого не было в вестибюле, если не считать дремавшего в углу мальчика в куцей с тремя рядами круглых маленьких пуговиц курточке. Зазвенела стеклянная дверь. Мальчик бросился отнимать у Кончаловского желтый чемодан. Портье не спеша поднял свои темные, острые глаза.
– Есть свободная комната? Да только получше.
Портье бросил косой взгляд на черную доску, испещренную густыми рядами фамилий. Кое-где были только просветы.
– Сорок девятый свободен, третий этаж, шесть динаров.
– Великолепно, шесть динаров – плевое дело! А вас, портье, зовут Радонич?
– Да, это я, – согласился портье. – А как вас, господин, записать?
– Моя фамилия Кончаловский.
Радонич и приезжий смотрели друг на друга. В глазах и на лице портье отразилась мелькнувшей тенью какая-то непередаваемая игра, – и снова это был бесстрастный, отлично вышколенный слуга хорошего «дома».
– Соблаговолите, господин, подняться. К вашим услугам лифт, а через минуту я сам поднимусь взглянуть, удобно ли вам? И если нет, я переведу вас в тридцать четвертый, этажом всего-навсего ниже и одним динаром только дороже.
– В обратной пропорции, – усмехнулся Кончаловский, – валяйте, валяйте! Ну, малый, живо тащи меня наверх. Одна здесь нога, другая там!..
Номер оказался просторной квадратной комнатой с мебелью в новом стиле, сплошь в светлых тонах. Балкон выходил на Саву и железнодорожный мост. Там, за рекою, убегал беспредельной луговой равниною венгерский берег. Глаз тонул бог знает в каких далях! Кончаловский решил, что за комнату, да еще и с таким живописным видом в придачу – шесть франков дешевле грибов.
Не снимая пальто, он закурил папиросу. Мальчик поставил на раздвижные «козлы» чемодан и ушел. Вслед за ним горничная, молодая чешка, вся в темном, в белом чепце, явилась со свежими полотенцами, тяжелым кувшином с водой и тоже ушла. Кончаловский, подмигнув ей вслед, остался один. Весь бритый, даже с выбритой головой, он, однако, не походил ни на актера, ни на дипломата – плечистый, румяный, с нагло-вызывающим взглядом больших карих глаз.
Раздался стук. Не дожидаясь ответа, вошел портье. Он плотно закрыл за собой дверь и первый протянул Кончаловскому руку:
– Я очень рад вас видеть, господин Дегеррарди, – молвил он осторожным шепотом.
– Взаимно, господин полковник. Вот я приехал и весь в вашем распоряжении!..
– Да, я уже придумал для вас кое-что. Но как вы изменились, как вы изменились! Положительно с трудом узнал вас. Куда девались эти пышные черные волосы, эти буйные, чересчур буйные усы? Но это хорошо, что вы оголились. Во-первых, если даже меня взяло сомнение, то уж наверняка вас никто не узнает из тех, кто имел бы основание помнить.