Крах черных гномов. Ростислав Самбук
Тем более гестаповец снова «клюет» за соседним столиком.
– Только что я слышал по радио, – нарочно громко начал Ульман, – что наши войска в Польше контратакуют русских. Может, это начало нашего наступления?
– Столько жертв, столько жертв… – прошептал Гейслер. Он выпил шнапса, его изнуренное лицо покраснело, глаза слезились. – Мой сын тоже убит в Польше…
– Твой Генрих – герой! – воскликнул Фогель. – Он отдал жизнь в священной борьбе, и народ никогда не забудет его подвиг!
Мартке едва заметно улыбнулся.
– Да, мы никогда не забудем! – произнес громко, но закончил совсем тихо, чуть ли не шепотом: – И не простим!..
– Генрих награжден Железным крестом второй степени, – не успокаивался Фогель. – Юноши нашего поселка завидуют ему!
– Я никогда не увижу своего сына… – закрыл лицо руками Гейслер. – Моего маленького Генриха…
– Нельзя быть эгоистом, Курт, – поучительно произнес Фогель. – Смерть одного человека ничто по сравнению с высшими интересами общества.
«А сам дрожит за свою шкуру, как последний трус, – подумал Ульман. – Стал нацистом только затем, чтобы получить тепленькое местечко помощника диспетчера».
Разглагольствования Фогеля разозлили Ульмана, и он пошел к стойке, чтобы выпить рюмку шнапса. Давненько он не пил – не потому, что не было денег или не было случая, – просто сам себе запретил пить, заметив, что после лишней рюмки проговорился как-то. Правда, компания была своя, другие высказывали более рискованные мысли, но они могли это себе позволить, а он – нет, потому что принадлежал не только себе и отвечал не только за себя. Кроме того, кто-кто, а Ульман лучше кого-либо знал, что не вовремя сказанное слово приводило иногда к таким последствиям, которые и предвидеть трудно. Гестапо – серьезный противник, и то, что старый немецкий коммунист Фридрих Ульман за столько лет не попал в ловушку, объясняется не только особенным отношением к нему коварной богини Фортуны…
Но сегодня он все-таки выпьет рюмку. Лишь одну и только для того, чтобы перестало наконец трясти. Хотя Рапке и был мерзавцем, но Фридрих никак не может забыть последнего его взгляда – большие, выпуклые глаза, полные смертельного ужаса, муки и ненависти…
Неприятно, жутко до сих пор, как вспомнишь, дрожат руки. Но у него не было иного выхода – под угрозу ставилась вся организация, и кому-то надо было рассчитаться с провокатором.
Ульман выпил шнапс и, опершись на стойку, принялся разглядывать зал.
В дальнем углу, составив два столика, пьянствовала компания эсэсовцев. Они горланили на всю пивную нацистские песни. Недалеко от эсэсовцев, возле стены, сидели двое в солдатских мундирах: один все время что-то растолковывал другому, а тот, совсем еще ребенок, покачивался и, казалось, не слушал товарища. Непрерывно хлопали входные двери. Одни пили пиво прямо возле, стойки, другие занимали столики и звали Лизу.
Агенту гестапо, очевидно, надоела болтовня Фогеля, и он тоже подошел