Медведь и Соловей. Кэтрин Арден
боли прекрасную, в облаке чудес. Иван потерял голову. Княгиня… ну, возможно, она нашла рядом с ним покой – по крайней мере, ненадолго. Однако ее поселили на женской половине, одели в тяжелую парчу, окружили иконами, прислугой и сытной едой. Понемногу огненное сияние – свет, от которого дух захватывало – померк. Дуня оплакала ее смерть задолго до того, как ее положили в могилу.
Марина горько улыбнулась и покачала головой.
– Не пожелаю. Но помнишь, что было до того? Ты, бывало, мне рассказывала.
– И много ей проку было от волшебства или чудес, – заворчала Дуня.
– У меня только малая часть ее дара, – продолжила Марина, не обращая внимания на свою старую няньку. Дуня достаточно хорошо знала свою госпожу, чтобы услышать в ее голосе сожаление. – А вот у моей дочери будет больше.
– И ради этого стоит оставлять остальных четырех без матери?
Марина опустила глаза.
– Я… нет. Да. Если понадобится. – Ее голос стал еле слышным. – Но я могу и выжить. – Она подняла голову. – Ты дашь мне слово, что о них позаботишься, правда?
– Маринушка, я старая. Я могу тебе пообещать, но когда я умру…
– С ними все будет хорошо. Они… Им придется. Дуня, я не вижу будущее, но до ее рождения я доживу.
Дуня перекрестилась и больше ничего не сказала.
3. Оборванец и чужак
Первая вьюга ноября с воем трепала голые деревья, когда у Марины начались схватки. Крик ее ребенка смешался с завыванием ветра. Марина смеялась, радуясь рождению дочки.
– Ее зовут Василиса, – сказала она Петру. – Моя Вася!
На рассвете ветер унялся. Марина тихо вздохнула – и умерла.
Снег падал на землю, словно слезы в тот день, когда Петр с окаменевшим лицом уложил жену в могилу. Его новорожденная дочь кричала все время похорон – жутковато подвывала, словно унявшийся к тому времени ветер.
И всю ту зиму в доме раздавался детский плач. Дуня с Ольгой не раз совершенно отчаивались: малышка была тощенькой и бледной, одни глаза да дергающиеся ручки и ножки. И не один раз Коля почти всерьез грозился выкинуть ее из дома.
Однако зима прошла, а дитя осталось жить. Девочка прекратила кричать и хорошо росла на молоке крестьянских кормилиц.
Года улетали, словно листья.
В день, очень похожий на тот, в который она появилась на свет, черноволосая Маринина дочка прокралась на зимнюю кухню. Приложив ладони к печке, она вытянула шею, чтобы заглянуть внутрь. Глаза у нее блестели. Дуня снимала плюшки с противня. Весь дом пропитался ароматом меда.
– Плюшки готовы, Дуня? – спросила она, заглянув в печку.
– Почти, – ответила Дуня, оттаскивая девочку подальше, пока у нее не вспыхнули волосы. – Если тихо посидишь на месте, Васочка, и заштопаешь свою сорочку, то получишь одну, целиком.
С мыслями о плюшках Вася послушно пошла на место. На столе уже остывала целая гора – с коричневой корочкой, чуть припорошенной золой. Краешек одной отломился прямо у девочки на глазах. Внутри она оказалась солнечно-золотой – и от нее вверх поднялся парок. Вася проглотила