Под щитом красоты. Александр Мелихов
не за их цельность, а за размах совмещающихся в них антиномий» (Максимилиан Волошин).
Антиномии, противоречия, кроме того, позволяют поэту откликаться действительно «на всякий звук». Писаны целые книги о любовницах, дуэлях и карточных запоях Пушкина, но без них мы скорее всего не имели бы и его гениального «Когда для смертного умолкнет шумный день»:
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
Разве это не истинно некрасовский мотив? Такая вот, как говорили еще недавно, диалектика: «неблагородные» страсти порождают великую поэзию, а самые благородные намерения исторический ход вещей с легкостью обращает в опаснейший вздор. С той, однако, огромной разницей, что политические утопии осыпаются за один сезон, за одно поколение, а стихи живут десятилетиями, иной раз даже веками. Ибо основополагающие чувства в отличие от политических «вершков» не бывают ложными. А потому не только некрасовские покаяния, но и главное дело его жизни – великое дело любви устареть не может.
Мы знаем множество революционеров, пылавших ненавистью, но отнюдь не любовью: их ненависть к тирании слишком часто оказывалась завистью неудавшихся тиранов к удавшимся. Но источником некрасовской мести и печали была несомненно любовь. Его гений поднимается выше всего не тогда, когда он бичует и обличает, а тогда, когда он сочувствует и воспевает.
И те качества некрасовских стихов, которые равнодушному глазу и слуху представляются недостатком мастерства – повествовательность, прозаизмы (тот же Толстой говорил, что рассказывать о чем-то серьезном в стихах все равно что пахать и за сохой танцевать), – тем, кто находит в них воплощение своих неясных устремлений, они видятся новой разновидностью мастерства, новым словом в поэзии. Даже в одном из ранних стихотворений «В дороге», в котором Некрасов еще только нащупывал свою манеру, но по поводу которого другой великий сказочник, Белинский, уже сказал молодому автору: «Да знаете ли вы, что вы поэт – и поэт истинный?» – даже в нем уже заявлен «некрасовский» ритм трехсложник (строка делится на отрезки из трех слогов с одинаково расположенным ударением), которым легче передать унылую речь, чем более «быстрыми» ямбом и хореем. И такой речи – сбивчивой («мне в ту пору случись… посадили/На тягло – да на ней и женили»), наполненной бытовыми, простонародными выражениями («понимаешь-ста», «тоись») – в русской поэзии еще не было.
Не знаю, правда ли, что «то сердце не научится любить, которое устало ненавидеть» – ненависть отнюдь не всегда порождается оскорбленной любовью. Но тот, кто умеет лишь страдать, не умея восхищаться, редко достигает поэтических высот. И сострадание Некрасова стоило бы недорого, если бы он не умел радоваться. Ему было что терять – кажется, никто не изображал детские радости на Волге с такой поэтической естественностью! Будь эта речь исполнена пушкинского изящества и блеска, она непременно заняла бы наше