Проклятый род. Иван Сергеевич Рукавишников
говорю. Вниз не иди.
– А!
Ужас грядущего охолодил Вячеслава. Вот сейчас случится. Вот сбросит он на подснежные камни двора негодяя ненавистного. А дальше что? А что, коли тот его сбросит? Сильнее. И стоя на пороге возможности, охолодел. Пот холодящий под рубашкой заструился. И обманул себя и брата:
– Скажи: где деньги?
– Деньга? Ты про те, про настоящие? Про отцовские? А бес их знает…
– Ты взаправду не знаешь?
– Да чего знать-то? Рожнов-подлец да Семен с Макаром как хотят вертят. В город надо ехать, вот что… Посылают, черти, по сотенной, будто на смех…
И вот охолодел Вячеслав до дрожи. И другим голосом понудил себя сказать:
– Да я так…
И спускаться начал по ступеням.
– Что так? Ехать надо.
Но оборвал сразу. Вячеслав рукой махнул. Противны, нудны стали слова притворные.
И спускались братья с башни. Вдруг младший сказал хрипло так, угрожающе:
– Понял, что ли?
– Что понял?
И прохрипел тогда Вячеслав, спеша вниз:
– Подлая скотина!
А старший брат загрохотал недалеко вверху:
– Ха-ха.
И до ночи бродили, покоя душе не находя, ненавидящие, тусклые. Друг от друга убегали. Один в дом – другой из дому. И водку пили порознь. И бренчала на гитаре Вера скучная, Федора любовница. И, проходя, глаза косил на нее Вячеслав. Бренчала, напевать принималась. Заскучала Вера, Тараканихи-ростовщицы заречной дочка. Из Лазарева прочь ее потянуло. Да матери страшится. Женить на себе приказывала во что бы то ни стало. Изобьет. Потому ли скучно, что подруги Маши нет… Давно та в Заречье уехала. С Вячеславом разругались. Норовистая.
Загуляла духота печная по флигелю, а все окна, все двери, все щели его на ночь крепко закрыты. И потрескивают бревна по-зимнему. И не видна тяжело дышащим, разметавшимся звездная ночь над белой зимой.
– Э-эй! Э-эй!
– Горит, братцы!
Снег заскрипел под валеными сапогами. В стекло стучат. Дверь хлопнула глухо. И быстро вскакивали, на ногах просыпаясь, и торопливо натаскивая на ноги и на плечи ближайшую одежду, шли-бежали, заслышав страшное деревенское слово:
– Пожар.
И пошел гомон на барском дворе и там, далеко. Все облегченно всматривались в неблизкое зарево.
– Слава богу. Не мы горим.
И обсуждали: где?
– Кажись, скирды господские.
– Ан нет. Мельница!
– Тоже, мудрец! Да коли бы мельница, полымя-то эк куда полоснуло бы! А тут вширь пошло.
Выбежал Федор. Полушубок крытый на ходу застегивает.
– Машину выкатывай, ребята. Бочки готовь! Эй, ты, мне Гнедого оседлай.
Красиво стало лицо Федора под неверным светом далекого зарева и желтых фонарей в руках дворовых людей. Хмель вылетел вчерашний, ни скуки в лице, ни злобы. Будто этой ночи все долгие месяцы здешней жизни дожидался. Счастливым криком покрикивает, с места на место ловкой поступью перебегает. И все не без толку. Быстро машину ржавую наладили.
– Домой бы шла!
Это Федор Вере. Стоит, в шубку, в рукава не надетую, кутается.
– Зачем