До ледостава. Юрий Сбитнев
потом будут долго говорить меж собой, и жена Глохлова – Дуня – всё некстати будет встревать в разговор, потчуя разносолами.
К вечеру, когда уже сумеречным холодом сковывало руки, Глохлов добрался до Уяна.
Хребет скалистой лавой падал в Авлакан, прижимая реку к берегу, который тоже был скалист и являлся продолжением Уяна. Разрубленный надвое, хребет словно бы мстил реке, стиснув её и завалив чёрными глыбами. Тут Авлакан ревел и ярился на страшном Большом пороге. Поодаль от каменного хаоса, там, где скальные выходы пород были покрыты ягелем, где сосны одна за другой взбегали на крутояр, на чистой поляне стоял чум. Костёр большой бабочкой бился подле него, и кое-где среди редколесья в уже плотных сумерках белели пасшиеся олени. В урочище Уян стоял кочевьем эвенк Стёпа Почогир.
– Сдраствуй, началнык, – сказал Стёпа, встречая Глохлова.
– Здравствуй, Стёпа…
– Ночуешь, началнык? – спросил Стёпа.
– Ночую.
– Завтра через порог переводить будем? – кивнул на лодку.
– Завтра.
Порог бился и громыхал за скалою, выкидывая сюда на суводь рыхлые охапки пены. Эти белые невесомые островки медленно кружились в вёртких воронках. Иногда понизовый ветер срывал с воды самые лёгкие клочья и нёс их над рекою мыльными пузырьками. Глохлов со Стёпой помолчали достаточное для встречи время, разглядывая воду, и пошли к чуму.
– Многояркова, началныка, жду, – сказал Стёпа. – Не видал, однако, Матвей Семёнович?
– Видел, у Лебяжьего душана встретились. Дня через два тут будет.
Подошли к чуму. Навстречу вышел и протянул руку брат Стёпы – Анатолий.
– А Дарья Фёдоровна с вами? – поинтересовался Глохлов.
– Тут я, тут, начальник, – низко пригибаясь, вышла из чума.
С тех пор как не видел её майор, считай, со смерти мужа Ганалчи, Дарья Фёдоровна заметно состарилась лицом. Глубокие морщины собрали кожу. Природный загар словно бы стал бледнее, и в бороздках, глубоких, как раны, в углах губ неожиданно матово белела кожа. Но старушка всё ещё была резва, в узеньких щёлочках глаз поблёскивал бодрый свет.
– Сдрасте, сдрасте, Матвей Семёнович. Однако, зачем старую забываешь Дарью? Сколько не был, а? Вспомни? Ганалчи жив был, чаще бегал. У-у-у! – погрозила в шутку высохшим кулачком.
– Виноват, виноват, мать. – Глохлов улыбался, обнимая старушку за плечи. – Да и не сыщешь тебя. Как олень по тайге бегаешь.
– Бегаю, бегаю, начальник. Белка бью, соболь. Нада! Макаров путик у меня. Стреляю. – Взяла из протянутой пачки папиросу, присела у кострища и, нашарив красный уголёк, прикурила, сладко щурясь всеми морщинками скуластого лица.
– Где охотиться думаете? – присаживаясь рядом, спросил Глохлов.
Дарья Фёдоровна, ломая в пальцах сушинки, поднимала опавшее пламя костра и не спешила с ответом. Снова большой бабочкой забился огонь, дым, пометавшись по кругу, ударил в лица, застилая слезою глаза. Стёпа принес и повесил над огнём чайник, а старая охотница всё ещё молчала, будто и не услышав вопроса. Глохлов