Уцелевший. Патрик Робинсон
ел заранее выбранный ориентир – местное почтовое отделение, заехал за него и припарковался. Мы вышли из машины и окунулись в прохладу ноябрьского полудня. Под ногами кружили обрывки желтых листьев. Никто не хотел идти первым, ни один из пяти мужчин, приехавших сюда, так что несколько мгновений мы просто стояли на месте, словно группа почтальонов, вышедших на перекур.
Я знал, куда идти. Дом был всего в нескольких метрах от нас. В определенной степени я уже переживал подобное – в Южной Калифорнии, в Северной Калифорнии, в Неваде. И за следующую неделю мне еще предстоит съездить в Вашингтон и в Вирджинию-Бич. И очень многое остается абсолютно одинаковым.
Всегда будет такая знакомая глубокая печаль, такая обескураживающая боль, которая возникает у родных, когда молодые парни погибают в расцвете лет. Одинаковое чувство опустошенности в каждом из этих домов. Все те же слезы, которые просто невозможно контролировать. То же чувство отчаяния у тех людей, которые изо всех сил стараются оставаться сильными, но жизни которых в одночасье разлетелись в прах. Та же безутешность. Та же скорбь.
Как и раньше, здесь я был мрачным вестником ужасных событий – будто никто не знал правду до моего приезда, хотя прошло уже столько недель и месяцев после стольких похорон. И для меня этот визит сюда, на Лонг-Айленд, будет самым ужасным.
Я пытался держать себя в руках. Но снова и снова у меня в голове слышался ужасный, жуткий вопль, который так часто будит меня ночами, преследуя во снах, словно в доказательство моей вины. Бесконечной вины единственного оставшегося в живых.
«Помоги мне, Маркус! Пожалуйста, помоги!»
Это была отчаянная мольба из сердца вражеских гор. Это был крик, отражавшийся эхом в высоких каньонах одного из самых уединенных уголков Земли. Это был яростный, почти нечеловеческий вопль смертельно раненного живого существа. На эту мольбу я не смог ответить. И до сих пор не могу этого забыть, потому что она исходила из уст одного из самых замечательных людей, которых я встречал в своей жизни – из уст моего лучшего друга.
Все визиты были для меня тяжелыми. Сестра и жена Дэна, которые изо всех сил старались поддержать друг друга; отец Эрика – адмирал, оставшийся наедине со своей скорбью; невеста и отец Джеймса; жена и друзья семьи Акса; убитая горем мать Шейна в Лас-Вегасе. На всех было тяжело смотреть. Но в этот раз будет еще тяжелее.
Наконец я прошел через вихрь листьев и ступил на холодную, незнакомую улицу, ведущую к небольшому домику с маленьким садом и уже давно не стриженным газоном. Но яркие цвета американского флага все еще горели перед этим домом. Это был дом патриота, и звезды и полосы все еще вызывающе висели у входа, словно Он все еще был здесь. Майки это бы понравилось.
Мы все остановились на несколько мгновений и потом поднялись на несколько ступенек по небольшому крыльцу и постучали в дверь. Она была милой, та женщина, которая открыла нам, – с длинными темными волосами и глазами, в которых уже блестели слезы. Его мать.
Она знала, что я был последним человеком, который видел его живым. И она подняла на меня глаза с выражением такой глубокой скорби, что этот взгляд разорвал мне сердце. Женщина тихо сказала: «Спасибо, что приехали». Я, приложив колоссальное усилие воли, ответил: «Я стою здесь только благодаря вашему сыну».
Когда мы вошли внутрь, мой взгляд тут же упал на стол в гостиной, где стояла в рамке фотография парня, глядящего прямо на меня с полуулыбкой на губах. Это был Майки, и я тут же услышал приглушенный вопрос его мамы: «Он страдал? Пожалуйста, скажите, что нет».
Мне пришлось провести рукавом куртки по глазам, прежде чем ответить. Но все же я ответил. «Нет, Морин. Нет. Он умер на месте».
Но я сказал ей лишь то, что она хотела услышать. Такой тактичный ответ становился обязательным в арсенале единственного оставшегося в живых человека.
Я пытался рассказать ей о непоколебимой храбрости ее сына, о его силе духа, о железной воле. Как я и ожидал, она, казалось, еще не осознала всего произошедшего. До тех пор, пока я сам все не рассказал. Я был очевидцем, принесшим единственно верные и окончательно ужасные вести.
В течение следующего часа мы пытались говорить как взрослые, все понимающие люди. Но это было очень сложно. Так много можно было сказать друг другу, и еще больше никогда не будет сказано. Тут поддержка ни трех моих друзей, ни пожарного из Нью-Йорка, ни полицейского, который приехал с нами, никак не могла мне помочь.
Но это путешествие я обязан был предпринять. Я пообещал себе, что завершу его, чего бы это ни стоило, потому что знал, что мое присутствие будет много значить для каждого из этих людей. Я знал, как важно поделиться своими страданиями с человеком, видевшим все своими глазами. Я ездил не просто от одного дома к другому, но от одной скорби к другой.
Я считал это своим священным долгом. Но легче от этого не становилось. Морин обняла всех нас на прощание. Я сдержанно кивнул фотографии своего лучшего друга, и все мы вышли по маленькой тропинке на улицу.
Вечером будет еще хуже, ведь мы направлялись в Нью-Йорк, к невесте Майка, которую звали Хизер. Все это так ужасно несправедливо. Сейчас они